В разгар перестройки книги о сталинских временах, о ГУЛАГе, хлынули потоком. Одну из них, а именно «Непридуманное» Льва Разгона, мы с мамой читали с особым вниманием. Дело в том, что её отец и мой дед был заместителем начальника огромного лагеря в Темниках, а в «Непридуманном» упоминаются соседние зоны, фамилии начальников деда, иные из них бывали у него дома, и мама их помнила, описаны случаи, происходившие в те же времена. Хотя сам дед не упомянут, впечатление такое, что автор мог слышать его фамилию, что-то о нём знать. Мама не раз говорила, что когда она поправится, то обязательно разыщет Разгона и расспросит его об отце. Она ещё не знала, что выздороветь ей не суждено.
Четыре года спустя я нашёл старый альбом с фотографиями из Темников. Обычные семейные карточки перемежались со снимками зоны с вышками и колючкой, зеков, сценками с лесоповала. (Как могло придти в голову поместить их под одной обложкой?!) Только мой дед мог снять такие кадры, и, несмотря на их неважное качество, они имели историческую ценность вне всяких сомнений. Вскоре по телевизору показали передачу об обществе «Мемориал» и большое интервью с Разгоном. Удивительно живой для своих лет, образно и эмоционально говорящий, аргументировано рассуждающий Лев Эммануилович мне очень понравился, и теперь расспросить его про деда решил уже я. Тут и повод был под рукой – старый дедовский альбом с лагерными снимками.
Через знакомых узнал телефон Льва Разгона (оказалось, мы друг напротив друга живём на соседних улицах!), созвонился с ним. Лев Эммануилович ничего про моего предка рассказать не мог, но фамилию Израилев слышал, вроде бы. Фотографии смотреть отказался наотрез: слишком тяжелы воспоминания о годах в ГУЛАГе. Зато на моё предложение попозировать мне для портрета моментально согласился, и через полчаса я уже сидел в уютной кухоньке в малогабаритной квартире Разгона, тесно заставленной книжными шкафами. Пока пили кофе, присматриваясь друг к другу, успели поговорить о разном – о фотографии, о политике, о моём дедушке, боевом командире, воевавшем на фронтах Первой мировой и Гражданской, вынужденном в тридцатых стать вертухаем, а позже в сталинских лагерях и сгинувшем. Разговор перешёл на литературные темы, и Лев Эммануилович неожиданно спросил меня, что я читаю.
- Я последнее время очень мало читаю. Стыдно признаваться в этом человеку, считающему себя культурным, но это так – сказал я и, наверное, покраснел.
- Саша! И я тоже теперь стал мало читать! – воскликнул Лев Эммануилович, пожалев, что поставил меня этим невинным вопросом в неловкое положение. Утешил… И по сей день я вспоминаю тот разговор с улыбкой.
Мы ещё немножко поговорили, и тут с работы вернулась дочь Разгона. Я глянул на часы и обомлел: прошло уже четыре часа, как Лев Эммануилович занимался со мной, внезапно свалившемся невесть откуда гостем. Мы срочно перешли к фотосъёмке, но я уже заспешил, и именно из-за этого, скорее всего, портрет, какой я хотел, не получился. Надо было бы повторить фотосессию, но совестно было занимать для этого время писателя ещё раз, ведь, несмотря на годы, он был загружен сверх меры: работал в комиссии по помилованию, в обществе «Мемориал», писал статьи, постоянно участвовал в каких-то передачах на радио и телевидении. А те снимки, которые я сделал во время своего первого визита, Лев Эммануилович похвалил. Едва ли они заслуживали высокой оценки, думаю.
Ещё раза два-три я навещал Разгона, однажды мы встретились на каком-то вечере в Доме Журналиста, иногда говорили по телефону. По крайней мере, каждый год 1 апреля я обязательно звонил ему и поздравлял с днём рождения. И сегодня позвонил бы, ведь будь жив Лев Эммануилович, нынче ему исполнилось бы 99 лет. Как жаль, что больше не услышу в телефонной трубке этот знакомый голос.
Герой повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи» Холден дал удивительно точное определение хорошего писателя: хороший писатель это такой, которому хочется позвонить. Нечего добавить.
|