Деревушка Подрадье на оживлённом некогда Лешуконском тракте, что вёл с Пинеги на Мезень, представляла собою в марте 1986-го года десятка три старых изб. Были они маленькие, не такие хоромины, как стоят по берегам Онеги или в Заонежьи, а крохотные избушки с подслеповатыми оконцами, большей частью уже не жилые. Обитаемых домов к тому времени не больше десятка осталось. С севера невысокий, но крутой холм закрывал деревню от студёных ветров, а к югу простиралось болото, по-местному «радь». По деревенской улице – бывшему тракту – проехать можно было только на тракторе, а через несколько километров уже ни на чём: дорога кончалась вовсе. В мартовскую оттепель она совсем растаяла, и я брёл, возвращаясь со съёмки, хлюпая сапогами по лужам. Посреди деревни бегали несколько пацанов и девчонка лет десяти. Увидев меня, они остановились, удивлённые появлением незнакомца, вежливо поздоровались. -Привет, ребятня! – ответил я, отмечая про себя обилие детей, характерное для городского двора, но не для вымирающей деревни – сколько вас здесь, оказывается! Откуда вы? -А нас на каникулы отпустили, а так мы в интернате живём. Только он один здесь постоянно – ответила за всех бойкая девчонка и ткнула чумазым пальцем в самого маленького из компании. Паренёк выступил вперёд и заулыбался до ушей, показывая редкие и здоровенные, как совковые лопаты зубы. Остальные захихикали. -Придурошный он, вот в школу и не ходит – пояснила девчонка. -А как тебя зовут? – спросил я. -И-ы-я! – ответил парень, сделав над собой усилие, и заулыбался ещё шире. -Витя – перевела девочка – да, с ним и не поговоришь, он совсем, того! Брат он мой, так я понимаю, привыкла. Витя поправил шапку, одёрнул пальтишко, и встал передо мной навытяжку, изо всех сил стараясь произвести впечатление. Улыбка его была искренняя и обезоруживающая. Тут и меня смех разобрал. - Он всё время лыбится – вступил в разговор один из пацанов – я в него снежком кинул, шапку сбил, а она в лужу упала. Он шапку-то из лужи поднял, на голову надел, дак, вода за шиворот текёт, а Витька стоит и опять лыбится, псих! -Давай-ка, Витя, я тебя сфотографирую! – предложил я и повел его к колоде, которая валялась рядом с обрушившейся поленницей. Витя покорно сел, но когда я направил на него фотоаппарат, улыбка сползла с его физиономии, и он заёрзал, тревожно озираясь. -Не боись, Витька! Это ж не доктор! – закричали ребята. Они дурачились и корчили ему рожи за моей спиной, и, не прошло минуты, как Виктор пришел в естественное для себя улыбчивое состояние. Попрощавшись с детворой, я побрел по раскисшей дороге дальше, гадая о дальнейшей судьбе юных обитателей затерянной среди лесов северной деревушки. Всё, что представлялось мне, почему-то было печально. И пейзаж был не весел. Казалось, время уже обесцветило здесь всё, что можно: и заборы, и поленницы, и дома, серым стало небо к вечеру, серыми проталинами пошла радь, теснящая деревню имени себя и чёрные колеи тракта повыше на склон холма, а единственным ярким пятном мне виделась улыбка Витьки – безнадёжного идиота. До Чикинской, где мы остановились, до теплой избы с печкой и самоваром было ещё километра три. «А может, мои друзья уже сели за стол и открывают дефицитную, на талоны купленную бутылку, и хозяйка достаёт солёные грузди?» - подумалось вдруг. Я прибавил шагу. Примерно в это время – кто знает, может, в этот самый день – писательница Татьяна Толстая написала первые страницы новой книги. У книги будет странное название - «Кысь».