Тоже посмотрел фильм. Восторга нет, но и нет приговора: фигня. Есть удачные кинорассказы: штрафбат, бегство у моста, который взорвали же наши...

О войне. Я помню историю войны по школе:

- вероломное нападение 22.06.41
- битва под Москвой зима 41
- Сталинград зима 42-43
- коренной перелом в войне (Курская дуга) лето 43
- освобождение 43-45

Что было в начале войны, что происходило между вехами обозначенными выше - пустота. Только теперь начинаю навёрстывать упущенное. Думаю, такая картинка не у одного меня...

Почему бежали в начале войны (сдавались миллионами в плен, теряя технику)? Думаю несколько причин:

1. Присоединюсь к С.Кедрову - война не стала народной - армия не воевала;
2. Не умели воевать, прежде всего командование.
3. Слабая выучка войск (сравните налёт лётчиков в люфтваффе и Красной Армии, вождение водителей танков - цифры отличаются на порядок)

Кстати, по п.2-3 хорошо выявила финская война 39-40 гг.

И это при том, что немцы в момент нападения на СССР не имели преимуществ ни в количестве живой силы, ни в количестве технике. Преимущество было только одно: умели воевать. Ну и не забываем, что против СССР воевала вся европа: из 4.7 млн военнопленных, которые пленила Красная Армия 3.7 млн составляли немцы, 550 тыс - союзники Германии, которые официально объявили войну СССР (итальянцы, венгры и пр.), а 450 тыс - граждане стран, которые войну СССР не обявляли (французы, бельгийцы и пр.). Вот так. Кстати во Франции в знаменитом Резистанс в борьбе с германией погибло около 20 тыс. французов. Французов, погибших на стороне нацистской германии было в два раза больше...

К концу войны мы уже умели воевать. В войне с Японией в авг-сент 1945 года наши потери соотносились как 1:18. И это в наступлении.

Этот перечень знаний довольно точно отражает содержание книги "Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945гг".
Между тем внимательное прочтение её наводит ужас и, увы, поневоле заставляет верить в правоту Михалкова. Вот цитата: "К вечеру 23 июня немецкие танковые соединения расширили прорыв на стыке Северо-Западного и Западного фронтов до 130 км. К исходу 25 июня передовые части противника в полосе действий Северо-Западного фронта o преодолели 120–130 км. Вражеские соединения, прорвавшие оборону на обоих крыльях Западного фронта, продвинулись на направлении Вильнюс, Минск до 180 км, а на направлении Барановичи, Минск — до 250 км".
Это всего за за два дня! За два дня боёв?!
Читаем дальше: " Чтобы не допустить окружения главных сил Западного фронта, Ставка 25 июня приказала отвести их из западных областей Белоруссии. Но было уже поздно. Крупные танковые силы врага быстро продвигались к Минску. Захватив его 28 июня, противник перерезал пути отхода 11 дивизиям (!!!) Западного фронта. Лишенные связи с командованием и основными силами фронта, они продолжали упорную борьбу до 8 июля".
Напрашивается вопрос - а что произошло 8 июля? Защитники были истреблены, сдались в плен, рассеяны наконец? Вопрос далеко не праздный, коль скоро речь идёт ни много ни мало о главных силах Западного фронта!
Ответ в книге есть, но довольно расплывчатый: "В боях в окружении многие бойцы и командиры погибли или были захвачены в плен. Впоследствии часть войск, дравшихся западнее Минска, с боями вышла из окружения, а другая часть перешла к партизанским действиям в тылу врага". Такое объяснение только добавляет вопросов. Например: многие - это действительно много?; часть - это сколько - треть, четверть... сотая?

В. Суворов давно ответил на все вопросы.

Вот интересная выдержка из книги Бориса Бажанова - бежавшего на Запад секретаря Сталина. Она многое объясняет.

"Почти год я спокойно живу в Париже. В середине июня 1941 года ко
мне неожиданно является какой-то немец в военном мундире (впрочем, они
все в военных мундирах, и я мало что понимаю в их значках и нашивках;
этот, кажется, приблизительно в чине майора). Он мне сообщает, что я
должен немедленно прибыть в какое-то учреждение на авеню Иена. Зачем?
Этого он не знает. Но его автомобиль к моим услугам - он может меня
отвезти. Я отвечаю, что предпочитаю привести себя в порядок и
переодеться и через час прибуду сам. Я пользуюсь этим часом, чтобы
выяснить по телефону у русских знакомых, что это за учреждение на
авеню Иена. Оказывается, что парижский штаб Розенберга. Что ему от
меня нужно?
Приезжаю. Меня принимает какое-то начальство в генеральской
форме, которое сообщает мне, что я спешно вызываюсь германским
правительством в Берлин. Бумаги будут готовы через несколько минут
прямой поезд в Берлин отходит вечером, и для меня задержано в нем
спальное место. Для чего меня вызывают? Это ему неизвестно.
До вечера мне надо решить, еду я в Берлин или нет. Нет - это
значит, надо куда-то уезжать через испанскую границу. С другой
стороны, приглашают меня чрезвычайно вежливо, почему не поехать
посмотреть, в чем дело. Я решаю ехать. В Берлине меня на вокзале
встречают и привозят в какое-то здание, которое оказывается домом
Центрального Комитета Национал-социалистической партии. Меня принимает
Управляющий делами Дерингер, который быстро регулирует всякие
житейские вопросы (отель, продовольственные и прочие карточки, стол и
т. д.). Затем он мне сообщает, что в 4 часа за мной заедут - меня
будет ждать доктор Лейббрандт. Кто такой доктор Лейббрандт? Первый
заместитель Розенберга.
В 4 часа доктор Лейббрандт меня принимает. Он оказывается
"русским немцем" - окончил в свое время Киевский политехникум и
говорит по-русски, как я. Он начинает с того, что наша встреча должна
оставаться в совершенном секрете и по содержанию разговора, который
нам предстоит, и потому, что я известен как антикоммунист, и если
Советы узнают о моем приезде в Берлин, сейчас же последуют всякие
вербальные ноты протеста и прочие неприятности, которых лучше
избежать. Пока он говорит, из смежного кабинета выходит человек в
мундире и сапогах, как две капли воды похожий на Розенберга, большой
портрет которого висит тут же на стене. Это - Розенберг, но Лейббрандт
мне его не представляет. Розенберг облокачивается на стол и начинает
вести со мной разговор. Он тоже хорошо говорит по-русски - он учился в
Юрьевском (Дерптском) университете в России. Но он говорит медленнее,
иногда ему приходится искать нужные слова.
Я ожидаю обычных вопросов о Сталине, о советской верхушке - я
ведь считаюсь специалистом по этим вопросам. Действительно, такие
вопросы задаются, но в контексте очень специальном: если завтра вдруг
начнется война, что произойдет, по моему мнению, в партийной верхушке?
Еще несколько таких вопросов, и я ясно понимаю, что война - вопрос
дней. Но разговор быстро переходит на меня. Что я думаю по таким-то
вопросам и насчет таких-то проблем и т. д. Тут я ничего не понимаю -
почему я являюсь объектом такого любопытства Розенберга и Лейббрандта?
Мои откровенные ответы, что я отнюдь не согласен с их идеологией, в
частности, считаю, что их ультранационализм очень плохое оружие в
борьбе с коммунизмом, так как производит как раз то, что коммунизму
нужно: восстанавливает одну страну против другой и приводит к войне
между ними, в то время как борьба против коммунизма требует единения и
согласия всего цивилизованного мира, это мое отрицание их доктрины
вовсе не производит на них плохого впечатления, и они продолжают
задавать мне разные вопросы обо мне. Когда они наконец кончили, я
говорю: "Из всего, что здесь говорилось, совершенно ясно, что в самом
непродолжительном будущем вы начинаете войну против Советов".
Розенберг спешит сказать: "Я этого не говорил". Я говорю, что я
человек политически достаточно опытный и не нуждаюсь в том, чтобы мне
рассказывали и вкладывали в рот. Позвольте и мне поставить вам вопрос:
"Каков ваш политический план войны?" Розенберг говорит, что он не
совсем понимает мой вопрос. Я уточняю: "Собираетесь ли вы вести войну
против коммунизма или против русского народа?" Розенберг просит
указать, где разница. Я говорю: разница та, что если вы будете вести
войну против коммунизма, то есть, чтобы освободить от коммунизма
русский народ, то он будет на вашей стороне, и вы войну выиграете;
если же вы будете вести войну против России, а не против коммунизма,
русский народ будет против вас, и вы войну проиграете.
Розенберг морщится и говорит, что самое неблагодарное ремесло -
политической Кассандры. Но я возражаю, что в данном случае можно
предсказать события. Скажем иначе: русский патриотизм валяется на
дороге, и большевики четверть века попирают его ногами. Кто его
подымет, тот и выиграет войну. Вы подымете - вы выиграете; Сталин
подымет - он выиграет. В конце концов Розенберг заявляет, что у них
есть фюрер, который определяет политический план войны, и что ему,
Розенбергу, пока этот план неизвестен. Я принимаю это за простую
отговорку. Между тем, как это ни парадоксально, потом оказывается, что
это правда (я выясню это только через два месяца в последнем разговоре
с Лейббрандтом, который объяснит мне, почему меня вызвали и почему со
мной разговаривают)." Продолжение следует...

"Дело в том, что в этот момент, в середине июня, и Розенберг, и
Лейббрандт вполне допускают, что после начала войны, может быть,
придется создать антибольшевистское русское правительство. Никаких
русских для этого они не видели. То ли в результате моей финской
акции, то ли по отзыву Маннергейма, они приходят к моей кандидатуре, и
меня спешно вызывают, чтобы на меня посмотреть и меня взвесить (по
словам Лейббрандта, они меня как будто принимали). Но через несколько
дней начинается война, и Розенберг получает давнее предрешенное
назначение - министр оккупированных на Востоке территорий; и
Лейббрандт - его первый заместитель. В первый же раз, как Розенберг
приходит к Гитлеру за директивами, он говорит: "Мой фюрер, есть два
способа управлять областями, занимаемыми на Востоке, первый - при
помощи немецкой администрации, гауляйтеров; второй - создать русское
антибольшевистское правительство, которое бы было и центром притяжения
антибольшевистских сил в России". Гитлер его перебивает: "Ни о каком
русском правительстве не может быть и речи; Россия будет немецкой
колонией и будет управляться немцами". После этого Розенберг больше ко
мне не испытывает ни малейшего интереса и больше меня не принимает.
После разговора с Розенбергом и Лейббрандтом я живу несколько
дней в особом положении - я знаю секрет капитальной важности и живу в
полном секрете. Утром 22 июня, выйдя на улицу и видя серьезные лица
людей, читающих газеты, я понимаю, в чем дело. В газете - манифест
Гитлера о войне. В манифесте ни слова о русском государстве, об
освобождении русского народа; наоборот, все о пространстве,
необходимом для немецкого народа на Востоке и т. д. Все ясно. Фюрер
начинает войну, чтобы превратить Россию в свою колонию. План этот для
меня совершенно идиотский; для меня Германия войну проиграла - это
только вопрос времени; а коммунизм войну выигрывает. Что тут можно
сделать?
Я говорю Дерингеру, что хочу видеть Розенберга. Дерингер мне
вежливо отвечает, что он о моем желании доктору Розенбергу передаст.
Через несколько дней он мне отвечает, что доктор Розенберг в связи с
организацией нового министерства занят и принять меня не может. Я сижу
в Берлине и ничего не делаю. Хотел бы уехать обратно в Париж, но
Дерингер мне говорит, что этот вопрос может решить только Розенберг
или Лейббрандт. Я жду.
Через месяц меня неожиданно принимает Лейббрандт. Он уже ведет
все министерство, в приемной куча гауляйтеров в генеральских мундирах.
Он меня спрашивает, упорствую ли я в своих прогнозах в свете событий,
- немецкая армия победоносно идет вперед, пленные исчисляются
миллионами. Я отвечаю, что совершенно уверен в поражении Германии;
политический план войны бессмысленный; сейчас уже все ясно - Россию
хотят превратить в колонию, пресса трактует русских как унтерменшей,
пленных морят голодом. Разговор кончается ничем, и на мое желание
вернуться в Париж Лейббрандт отвечает уклончиво - подождите еще
немного. Чего?
Еще месяц я провожу в каком-то почетном плену. Вдруг меня
вызывает Лейббрандт. Он опять меня спрашивает: немецкая армия быстро
идет вперед от победы к победе, пленных уже несколько миллионов,
население встречает немцев колокольным звоном, настаиваю ли я на своих
прогнозах. Я отвечаю, что больше чем когда бы то ни было. Население
встречает колокольным звоном, солдаты сдаются; через два-три месяца по
всей России станет известно, что пленных вы морите голодом, что
население рассматриваете как скот. Тогда перестанут сдаваться, станут
драться, а население - стрелять вам в спину. И тогда война пойдет
иначе. Лейббрандт сообщает мне, что он меня вызвал, чтобы предложить
мне руководить политической работой среди пленных - я эту работу с
таким успехом проводил в Финляндии. Я наотрез отказываюсь. О какой
политической работе может идти речь? Что может сказать пленным тот,
кто придет к ним? Что немцы хотят превратить Россию в колонию и
русских в рабов и что этому надо помогать? Да пленные пошлют такого
агитатора к ..., и будут правы. Лейббрандт наконец теряет терпение:
"Вы в конце концов бесштатный эмигрант, а разговариваете как посол
великой державы". - "Я и есть представитель великой державы - русского
народа; так как я - единственный русский, с которым ваше правительство
разговаривает, моя обязанность вам все это сказать". Лейббрандт
говорит: "Мы можем вас расстрелять, или послать на дороги колоть
камни, или заставить проводить нашу политику". - "Доктор Лейббрандт,
вы ошибаетесь. Вы действительно можете меня расстрелять или послать в
лагерь колоть камни, но заставить меня проводить вашу политику вы не
можете". Реакция Лейббрандта неожиданна. Он подымается и жмет мне
руку. "Мы потому с вами и разговариваем, что считаем вас настоящим
человеком".
Мы опять спорим о перспективах, о немецкой политике, говоря о
которой я не очень выбираю термины, объясняя, что на том этаже
политики, на котором мы говорим, можно называть вещи своими именами.
Но Лейббрандт возражает все более вяло. Наконец, сделав над собой
усилие, он говорит: "Я питаю к вам полное доверие; и скажу вам вещь,
которую мне очень опасно говорить: я считаю, что вы во всем правы". Я
вскакиваю: "А Розенберг?" - "Розенберг думает то же, что и я". - "Но
почему Розенберг не пытается убедить Гитлера в полной гибельности его
политики?" - "Вот здесь, - говорит Лейббрандт, - вы совершенно не в
курсе дела. Гитлера вообще ни в чем невозможно убедить. Прежде всего,
только он говорит, никому ничего не дает сказать и никого не слушает.
А если бы Розенберг попробовал его убедить, то результат был бы
только такой: Розенберг был бы немедленно снят со своего поста как
неспособный понять и проводить мысли и решения фюрера, и отправлен
солдатом на Восточный фронт. Вот и все". - "Но если вы убеждены в
бессмысленности политики Гитлера, как вы можете ей следовать?" - "Это
гораздо сложнее, чем вы думаете, - говорит Лейббрандт, - и это не
только моя проблема, но и проблема всех руководителей нашего движения.
Когда Гитлер начал принимать свои решения, казавшиеся нам безумными, -
оккупация Рура, нарушение Версальского договора, вооружение Германии,
оккупация Австрии, оккупация Чехословакии, каждый раз мы ждали провала
и гибели. Каждый раз он выигрывал. Постепенно у нас создалось
впечатление, что этот человек, может быть, видит и понимает то, чего
мы не видим и не понимаем, и нам ничего не остается, как следовать за
ним. Так же было и с Польшей, и с Францией, и с Норвегией, а теперь в
России мы идем вперед и скоро будем в Москве. Может быть, опять мы не
правы, а он прав?"
"Доктор Лейббрандт, мне тут нечего делать, я хочу вернуться в
Париж". - "Но поскольку вы против нашей политики, вы будете работать
против нас". - "Увы, я могу вам обещать, что я ни за кого и ни против
кого работать не буду. С большевиками я работать не могу - я враг
коммунизма; с вами не могу - я не разделяю ни вашей идеологии, ни
вашей политики; с союзниками тоже не могу - они предают западную
цивилизацию, заключив преступный союз с коммунизмом, Мне остается
заключить, что западная цивилизация решила покончить самоубийством и
что во всем этом для меня нет места. Я буду заниматься наукой и
техникой".
Лейббрандт соглашается. Перед отъездом на квартире Ларионова я
рассказываю о своих переговорах с Розенбергом и Лейббрандтом
руководителям организации солидаристов (Поремскому, Рождественскому и
другим). Они просочились в Берлин, желая проникнуть в Россию вслед за
немецкой армией. Я им говорю, что это совершенно безнадежно -
население скоро будет все против немцев; быть с ними - значит,
вступить в партизанщину против немцев; для чего? Чтобы помогать
большевикам снова подчинить население своей власти? Ничего сделать
нельзя. Но солидаристы хотят все же что-то попробовать. Скоро они
убедятся, что положение безнадежно.
Вернувшись в Париж, я делаю также доклад представителям русских
организаций. Выводы доклада крайне неутешительные. Среди
присутствующих есть информаторы гестапо. Один из них задает мне
провокационный вопрос: "Так, по вашему, нужно или не нужно
сотрудничать с немцами?" Я отвечаю, что не нужно - в этом
сотрудничестве нет никакого смысла.
Конечно, это дойдет, до гестапо. К чести немцев должен сказать,
что до конца войны я буду спокойно жить в Париже, заниматься физикой и
техникой, и немцы никогда меня не тронут пальцем.
А в конце войны, перед занятием Парижа, мне приходится на время
уехать в Бельгию, и коммунистические бандиты, которые придут меня
убивать, меня дома не застанут."

Б. Бажанов

Классика рабского сознания: вот пришел бы кто и освободил нас от коммунизма. Закидали бы немцев трупами и в этом случае. Да и сегодня то, что осталось от империи зла продолжает стоять на том же рабстве.

Правда о "победителях" для неленивых.

http://www.litru.ru/?book=26354&description=1

Вчера прочел. До этого с удовольствием читал всего Суворова, но от этой книги даже я "охренел".