Однажды, сидя верхом на груди у дремлющего отца, я играл свежеочинённым острозаточенным карандашом. В ту пору я был настолько мал и глуп, что детским шалостям и любопытству, казалось, не было предела. Надо признаться, очень нравилось мне рисовать. Особенно мне нравилось, когда это не просто чистый лист, тетрадный или писчий, который, как подсказывал мой детский опыт, рано или поздно, всенепременно отправлялся бы в помойное ведро, но нечто фундаментальное, чтоб на века. Например, обои на стене, торец серванта, подоконник или, что самое приятное, – поля у толстых книг из отцовской библиотеки. Я был художником всегда. Так что в квартире нашей, пожалуй, не нашлось такого уголка, где не бросались бы в глаза изображения моих каляк-маляк. Помню, частенько шлёпали за это всё, увещевали, всякий раз подсовывали стопку писчей бумаги с маминой работы. Всё оставалось тщетным, мой пытливый нрав был дерзок и неумолим. Что фрески, что книжная графика? - я ничего не знал о том в своей деревне. Однако не об этом речь, ещё – я был исследователем.

Отец лежал навзничь и тихо посапывал. Его красивые, как мне казалось, ноздри чуть заметно шевелились и вздрагивали, словно это были жабры неизвестной рыбы. Или вдруг почудилось, что это были две норы: одна мышиная, другая для крота. Как только посетила эта мысль, тут же решил проверить – так ли это? Выбор был недолгим, меня интересовала жизнь крота. И это была правая ноздря. Осторожно подведя карандашное остриё ко входу и затаив дыхание, стал медленно вводить его в воображаемую норку грызуна. Древко карандаша плавно погружалось в чернеющую пустоту. Почувствовав свободный ход, я осмелел и что есть сил втолкнул его поглубже внутрь.

Не помню, был ли это стон сквозь сон переходящий в вой, может быть громкий и короткий вскрик, только я тут же был отброшен на другой конец кровати. Я отлетел как мячик от удара, как пушинка от неожиданного чиха великана. Внезапно я ощутил чужую боль. И вся эта боль сконцентрированная на кончике обломанного грифеля от карандаша, окровавленного шестигранного карандаша "Конструктор" ТМ, который я сжимал не выпустив из рук, в ту же секунду кольнула и проникла в моё сердце. Спустя некоторое время родители переклеили обои, замыли мебель, а я перестал рисовать на полях книг, лишь изредка выплёскивая свою боль – уже на чистый лист бумаги.