Об известных мастерах советской фотографии написано будь здоров сколько. Это справедливо: люди определяли, куда и как направить социалистическое фотоискусство в те 60-е – 70-е годы. Несправедливо, однако, что десятки тысяч не ставших известными фотографов практически преданы забвению. «Практически», потому что после них остались вроде бы их снимки, и они могли бы лучше всего рассказать о каждом из наших собратьев. Но это всего лишь иллюзия, поскольку, когда фотограф умирает, в редких, даже в редчайших случаях  фотоархив переживает своего хозяина. Плёнки... Старьё... На помойку! Родня ждала наследства в рублях, а не в негативах. Напоследок насолить с досады. Сколько раз мальчишкой, роясь на свалках в поисках чего-нибудь интересного, натыкался я на горы стеклянных негативов и клубы перекрученных плёнок. И если невозможно воздать каждому из них поимённо, так хоть немного, хоть совсем чуть-чуть рассказать о тогдашнем фотографическом народце, о раньших фотографах.
Представьте себе (если сможете) колхозный рынок в небольшом провинциальном городе. Людской гвалт, какофония фруктово-овощных ароматов, кровавая вонь мясных рядов, крики бухарцев, поджатые губы домохозяек, шныряющие цыганята, милиционер с кружкой пива, жара. На задах рынка корявые одноэтажные постройки послевоенных времен: парикмахерская, сапожная мастерская и фотография. Святая троица.
Фотограф дядя Боря, шестидесятилетний шибздик с ворошиловскими усиками, снимает в павильоне грузина с его местной полногрудой «женой» из молочных торговок. Зураб приезжает раз в месяц с мандаринами, останавливается у неё уже лет десять подряд. Считай, семья, надо увековечить. Всё это рассказывается дяде Боре, пока он вставляет кассету в свою деревянную камеру 13х18 с крышкой на объективе вместо затвора. Пол в павильоне с одной стороны здорово просел, уклон надо компенсировать штативом; фон за годы и годы отяжелел от насевшей пыли, лампы софитов дышат на ладан, а за окном 1957 год.  
Дядя Боря делает два снимка, каждый раз переворачивая кассету. Дело вроде бы окончено, но он достаёт вторую и теперь начинает «крутить» парочку по-настоящему. В конце концов, дяде Боре удаётся снять её так, что вся рассказанная история, но еще больше не сказанное, вытаскивается наружу: послевоенное одиночество молочницы, невинное тщеславие батоне Зураба; оба на снимке перестают быть конкретными людьми, но перерастают в целый образ, в обобщение, в знак времени.  
В Октябрьскую революцию дядя Боря вступил в партию и по её заданию открыл в городке «Первую коммунистическую фотографию имени Коминтерна». Наблюдательный человек, он очень быстро разобрался, что к чему и куда, и все сорок следующих лет (кроме трёх фронтовых) старался не высовываться, засел на базаре, спрятался, схоронился. И всё это время собирал свою коллекцию образов. Разумеется, после его смерти бесценные пластинки были выброшены на помойку.   Шестидесятые вызвали к жизни новый тип советского фотографа. Наши коллеги стали приглядываться к реальной жизни, уже не так боясь, что за правдивый или просто даже необычный снимок схлопочут по ушам. Длилось оно, как известно, не долго, но этого времени всё же хватило, чтобы сформировать новую генерацию фотомастеров.
Сергей Петров (имя вымышленное, человек конкретный), окончил Уральский госуниверситет и стал юристом. Ему повезло: понял достаточно рано, что родился для фотографии. Поэтому без раздумья оставил майорскую должность в УВД и подался в корреспонденты областной партгазеты. В её рамках было чрезвычайно трудно остаться творческим фотографом. Шестидесятые благополучно подрулили к брежневскому шлагбауму и так и застыли перед ним: назад нельзя, вперед не пускают. Застой.
На редакционных летучках от фотографов требовали апофеоза: счастливый слесарь-сборщик, восторженный пахарь, млеющий интеллигент. Сначала Сергей начал, как и все в редакции, выпивать, чтобы окончательно не свихнуться, но потом прекратил и стал вести двойную жизнь. Всякий раз в командировках снимал два сюжета на одну и ту же тему: для газеты и для себя. Так возникла целая серия работ, за которые он получил позже два «Золотых глаза».  
Вокруг него стали объединяться коллеги с таким же видением мира. Они создали фотоклуб, куда вошли все талантливые фотографы области (а так же пара людей из секретных сотрудников  КГБ. «Сексоты» называется).
Под влиянием чехов и поляков стали снимать акты. Дело было новое, непривычное. Сергей договорился с секцией девушек-гимнасток и неделю подряд снимал их голыми под водой химстроевского бассейна. Эти фотографии, полные поэзии, романтики, любви, позже получили массу призов и медалей. Но до того стали причиной увольнения Сергея из газеты и отчисления из партии. Как раз в это время словно прорвало: на него посыпались призы, награды, медали – все из-за границы. Что еще больше усугубило ситуацию. Отдел пропаганды и агитации горкома партии настоял, чтобы Сергея, председателя и вдохновителя творческого сообщества, с позором переизбрали на внеочередном заседании фотоклуба. Просчитав возможные ходы фотографа, областное Управление КГБ рекомендовало горбытфото не принимать Петрова на работу, если он туда сунется. В общем, все концы были обрублены. Серёжа взял патент на мелкое предпринимательство (редчайшее тогда дело) и начал снимать солдат в военных частях «на открытки». Разумеется, платил кошмарные взятки, но мог хоть как-то кормить семью.  Тогда же снял свою знаменитую серию «Дембеля».  Много фотографировал в деревне, где с хлеба на воду перебивались его родители.  Человеческий опыт можно мерить количеством рухнувших иллюзий. С этой точки зрения Петров стал очень опытным человеком: в отношении времени и страны он больше не обманывался. Поэтому его снимки из деревни получились пронзительно правдивыми – до трагичности, а мастерство фотографа сделало их обвинительным материалом против строя. Петрова посадили на три года – не за фотографии, нет, - за нетрудовые доходы. Но и в тюрьме Сергей снимал для стенной газеты, а параллельно, как всегда, для себя. Негативов не сохранилось – только снимки. Петров прихватил в заключении туберкулёз, был досрочно освобожден и через некоторое время умер...
Вот я и говорю: родиться фотографом просто, попробуй-ка им умереть.
Юрий Тешов, самый близкий друг Сергея, посмотрев на все эти дела, сказал себе сакраментальное «Мы пойдём другим путем» и подался на приём в отдел пропаганды обкома партии. О чем там был разговор, можно только гадать, но  с тех пор Тешов стал придворным фотографом. Областная конференция партактива – снимает (и продает участникам) Тешов; слет передовиков народного хозяйства – Тишов при деле; международный симпозиум на базе кардиоцентра – снимать позволено только Тешову. У Юры появились деньги, черная «волга» и пара учеников, таскающих туда-сюда его аппаратуру. Он разжился редчайшей тогда «лингофтехникой» и сервоблицами (это в конце-то шестидесятых!) и, как игрушку в кармане, таскал с собой „Nikon F“.  Как? Откуда? На какие деньги? Никто не знал, хотя у многих было кое-что на уме. Весь этот процесс вылился в создание Экспериментальной фотомастерской Юрия Тешова. Однажды, крепко напившись, он сказал: «Бедный Серёга, не тем он платил». Тешов начал развивать совсем иное направление фотографии в своём регионе, основанное на применении самой модерновой съёмочной и печатной техники. Он полагал, что высочайшее качество поможет ему сделать прорыв и в творчестве. Качество как творческий элемент фотоискусства. Это было ново, это хорошо продавалось. Однажды, будучи в обкомовской бане, он уговорился с директором трубопрокатного комбината о серии из ста слайдов форматом 2 на 3 метра. Цель – реклама продукции комбината для иностранных заказчиков. Германия тогда прекратила поставки труб в СССР, что вынудило Союз на строительство советского аналога крупповского производства. Заводу позарез нужны были новые рынки сбыта, валюта.  Тешов умудрился вытеснить московских конкурентов и взялся за дело.  Как он, например, снял продукцию комбината – трубы? Кран сложил пирамиду. Внизу было шесть труб, следующий ряд - пять, потом четыре, три, две и одна. В дальнем конце каждой трубы Тешов разместил по вспышке с разными цветными фильтрами, высветив при этом снаружи всю конструкцию десятками локальных софитов. В цеху, где проводилась съёмка, отключили всё освещение, чтобы затемнить ужасный задний план. Снимал Юрий на плоском кодаке 9х12 чувствительностью всего в 25 единиц. Снимок по тому времени получился уникальным.
Сергея Петрова Тешов не забывал никогда. Особенно, его судьбу. И вел себя соответственно. У него всегда были деньги, лучшая аппаратура, машины, дача, прекрасная квартира. Но и он умер. Снимки Петрова и сейчас еще можно часто встретить там и тут. А кто, кроме меня да еще пары-другой людей, помнит о Тешове?
Вот я и говорю: родиться фотографом просто, попробуй-ка им умереть.
Валерий Иванович Чуб. Его братия самая многочисленная среди фотографов того времени – десятки, может быть, и сотни тысяч. Говоря о коллегах-шестидесятниках, было бы ошибкой и непростительным высокомерием не рассказать о Чубе.
Валерий Иванович работал лаборантом при кабинете физики в медицинском училище в мелком провинциальном городке... ну, пусть в Ёлкино. За подготовку приборов к урокам, за демонстрацию учебных фильмов, за наведение порядка после резвых учениц получал он зарплату аж семьдесят четыре рубля в месяц. И вчетверо больше, фотографируя девчонок на память. Цена за снимок была всегда одна и та же – 10 копеек. Много это или мало, судите сами: булка хлеба стоила 18 копеек, банка сгущенки – 55, бутылка водки – 2 рубля 87 копеек, автомобиль «Победа» 5000, а презервативов тогда не было и в помине.
Чуб был предтечей предпринимателей начала девяностых. Это он и его братия начали заново формировать философию отношений в цепочке «мелкий фотограф - мелкий заказчик», когда учитывается лишь одно обстоятельство: чего хочет покупатель. Как-то один добрый коллега посетил Чуба во время съёмки девушек-медичек, а потом посоветовал Валерию Ивановичу использовать полотняный фон вместо белой кабинетной стены. Чуб, для которого эта идея стала потрясающим откровением, недели через три встретил друга и тут же потащил его в ресторан в знак благодарности за подаренную идею.
- Ты не представляешь, как здорово получилось! Все девушки захотели еще по разу сфотографироваться на новом фоне, а их почти четыре сотни!
Друг-фотограф, польщенный такой шипучей благодарностью за бескорыстную помощь (редкое событие, не правда ли?), еще раз посетил Валерия Ивановича, чтобы уж окончательно насладиться плодами доброго дела. В кабинете физики стояла очередь на сфотографироваться. Чуб скакал вокруг трёх подружек, поправлял воротнички, готовил кадр. А вот на стене за ними... А на стене за ними висела громадная простыня с нарисованными лебедями в ультрамариновом озере. Цвет «электрик». Видя такой грандиозный успех, Валерий Иванович, человек исключительно творческий, обзавёлся еще тремя фонами, которые навесил в виде штор один за другим: цыганский платок, китайское фланелевое одеяло с розами и клеенка с фотографией леса. От клеенки Чуб, впрочем, сразу же отказался из-за бликов от вспышки и заменил её намалёванной картиной оперирующего врача с дырками вместо лица – у пациента и лекаря.
Потом наш предтеча пошел в местный драмтеатр и за пару литров водки обзавёлся списанными сценическими костюмами. Вот тогда медучилище, включая и преподавателей, окончательно сошло с ума: все хотели себя в бальном платье или, особенно,  в лосинах гусара: там формы классно видно. К Чубу зачастили так же учащиеся стройтехникума и средней школы милиции, хотя последние приходили не столько сфотографироваться, сколько зазнакомиться с медсестричками.
Чтобы провернуть такую кучу клиентуры, Чуб вынужден был торопиться. И всё чаще ляпал снимки, где кто-нибудь обязательно моргнёт. Делать дубли – увеличивается расход материала и времени. Пытливый ум Валерия Ивановича быстро нашел выход: он начал снимать не фотоаппаратом, а 16-тимиллиметровой кинокамерой на негатив. Секунду поливает – готово. А если кто и моргнул – кадров-то 24, есть из чего выбирать...
Не смотрите свысока на Чуба, это было бы несправедливо. Вы ведь тоже нередко снимаете не шедевры, но товар на продажу: надо жить, надо кормить семью, надо, в конце концов, зарабатывать на новую аппаратуру. Валерий Иванович, ваш предтеча, был адекватен своему окружению, он был чуток к его запросам и очень неплохо справлялся с их удовлетворением. У вас так часто бывает? У меня - далеко не всегда.
В начале шестидесятых были повсеместно распространены фотокружки и фотостудии для детей и юношества. Практически любой фотограф того времени начинал свою съёмочную карьеру во дворце пионеров и школьников. Каждый сентябрь в фотостудию приходили записываться десятки ребят и девчонок, кто пятиклассник, кто из четвертого, а бывали и второклашки. Но, как известно, цыплят по осени считают. К сентябрю следующего года от двадцати новичков прошлого помёта оставалось хорошо, если двое, а чаще ни одного. Зато уж оставшиеся были классными ребятами. Ничто не может удержать малышню в темной фотолаборатории, если только они не родились фотографами. Действительно, чего они там забыли, когда в цирковой секции куда интереснее? В лучших из фотостудий никогда специально не учили фотографии. Там жили фотографией. Всё крутилось вокруг неё: разговоры, события, планы, мечты. Особенно хорошо было, когда взрослые фотоклубы принимали детские фотостудии коллективными членами в свои ряды. Нередко эти дядьки приходили в гости к пионерам, кто-то из пацанов живо летел в ближайший гастроном и тащил на себе с десяток бутылок какого-нибудь румынского вина получше, купленного в складчину на бутербродные деньги. Потом они сидели на полу и с открытыми ртами слушали бесконечные захватывающие истории о необычных съёмках, о приключениях в странах и весях, о камерах и плёнках, о дружбе, верности, цеховой взаимопомощи. И это были не просто байки, нет, дяди приносили с собой десятки отборных снимков, сделанных там, – как не поверить? А потом приходила какая-нибудь Алла, выставлялся свет, Алла раздевалась совсем, совсем, совсем, и её начинали фотографировать. Пацаны среди табачного дыма улавливали её волшебные запахи своими щенячьими носами и тоже фотографировали, приучаясь с уважением относиться к труду натурщицы, одновременно выдавливая из себя по капле дворовую похабщину.
Лучшие фотостудии не учили на фотографа. Они формировали личность человека, готовя его к служению фотографии. Они определяли его судьбу. Кто из родителей может с чистой совестью сказать, что сделал то же для своего ребенка?
В одном из фотокружков на Южном Урале я видел гордый список выпускников, которые остались в фотографии – кто журналистом, кто фотохудожником, кто техническим фотопрофессионалом. Большой такой список.  Все они родились фотографами, иначе в фотографии просто не выжить, но это не так важно, мало ли фотографов от природы появляется на свете? Вопрос, хватит ли у них мужества, страсти, преданности своему делу, чтобы пройти этот чертовский нелёгкий путь до конца?
Оно ведь как?  
Родиться фотографом просто,
попробуй-ка им умереть!