Этот старый коричневый тяжеленный альбом я помню столько, пожалуй, сколько помню себя. Вот одно из самых ранних детских воспоминаний. Зима, я болею, а потому сижу дома с бабушкой, и больше в квартире никого. Мы достали этот альбом с пожелтевшими фотокарточками, положили на папин письменный стол (он занял его чуть ли ни весь), и внимательно рассматриваем фотографии, бережно переворачивая хрустящие рассохшиеся страницы. Почти про каждую фотографию бабушка может рассказать многое: кто изображен на ней рядом с дедушкой, по какому поводу торжественное собрание комсостава под портретом Сталина. Она знает как зовут пацанов, играющих в догонялки с шустрой девчонкой с мальчишечьей стрижкой, которая станет моей мамой, каковы звания и должности их отцов. На следующей странице мама с любимой овчаркой Джоем, на соседнем снимке моя  ещё молодая бабушка с дедушкиной сестрой переодетые в военную форму – галифе, гимнастёрки с ромбами, фуражки – эдакие бравые вояки, и папироска у бабушки в зубах, ну, курит, вроде. А вот рядом снимок бригады зеков, распиливающих брёвна, за спинами у них охранник с винтовкой. И на следующей странице фотографии зеков на погрузке леса, почти игрушечный паровозик узкоколейки, который возит этот лес, длинные бараки на зоне, забор с колючей проволокой, вышки с часовыми. Мы переворачиваем страницу и опять попадаем в семейную идиллию – чаепитие на веранде:  на столе самовар, чашки, блюдца с вареньем, моя мама на коленях у отца, а вид у него уставший, – только со службы вернулся, наверное. Все эти фото из Темников, огромного лагеря в мордовских лесах, начальником которого служил мой дед, с одного из островов небезызвестного архипелага ГУЛАГ. Это год 1935-й или 1936-й, последние счастливые годы бабушкиной семейной жизни. Потому она так любит этот странный семейный альбом, частенько его смотрит. И я смотрю его вместе с бабушкой, но пока ещё мало чего понимаю.
    Так получилось, что в дальнейшем бабушкин альбом временно исчез из моего поля зрения, спрятался, затаился в большом скрипучем платяном шкафу. Шкаф остался на старой квартире, для новой же был куплен и новый шкаф, современный, удобный, правда, заметно меньше прежнего. С переездом начинается новая жизнь и у людей, и у вещей, все оказываются на непривычных местах, устраиваются на них как сумеют, что-то нужное не находится, ненужное постоянно мозолит глаза и попадается под руку, и требуется время, чтоб всё устаканилось, пришло к новому порядку. Альбом тоже переехал на новое место жительства, но оказался в чемодане, задвинутом в самый дальний угол антресолей, и я почти забыл о его существовании. Не то чтоб совсем забыл, просто не находилось повода спросить про него. Спустя много лет, уже в нынешнем веке, альбом вдруг нашёлся. Как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло». На верхнем этаже случилась протечка, вот мне и пришлось доставать с антресолей всё барахло для просушки и перетряхивать все чемоданы. Тут-то он и обнаружился, от воды почти не пострадавший, к счастью.
   За то время,  пока альбом прятался от меня, случилось многое, не только уход моих родных в мир иной. Прошла перестройка, рухнул Советский Союз, изменилась Россия, да и мы прежними не остались. Мы прочитали Солженицына и Шаламова, разобрались со стадной коммунистической идеологией, окончательно избавились от иллюзий о «счастливой советской стране». Время в нашем отечестве рвануло вперёд так, что за двадцать лет здесь успела смениться эпоха, на такие перемены иным народам и странам не хватало и столетия. В новом веке я посмотрел на наш семейный альбом другими глазами и оторопел.
    Уютные семейные карточки перемежаются в нём с запечатлёнными дедом сценами зоны, работы на лесоповале. Вообще, фотографий из сталинских лагерей не много, ибо мало кто мог там свободно снимать. Мой дед благодаря своей должности мог. Фотолюбитель, не слишком умелый, видимо, если судить по качеству снимков, щёлкал своим «Фотокором» всё подряд: зеков с бритыми головами за обедом на лесной делянке и на показушном физкультурном представлении перед высоким лагерным начальством, валяющиеся плашмя вагоны после крушения поезда местной узкоколейки и своих близких смеющихся и счастливых. А вот мой дедушка в долгополой шинели стоит на палубе какого-то парохода, мечтательно глядя вдаль. Присмотревшись, можно разобрать буквы на спасательном круге за его спиной: «Глеб Бокий». Боже! Тот самый…
Пароход «Глеб Бокий» совершал регулярные рейсы между Кемью и Соловками, перевозя партии заключённых с материка в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Зеков набивали в трюм сколько влезет, как скот, (там даже нельзя было сесть), задраивали люки и везли без пищи и воды, даже туалета в трюме не было. Живыми доезжали не все – некоторые просто-напросто задыхались. Он швартовался у причала Соловков, выводили живых зеков, а затем выносили трупы и складывали тут же на пристани. Автомобили-душегубки будут изобретены фашистами лишь десять лет спустя. Вот, значит, и мой дед в СЛОН наведывался, а зачем? Ездил перенимать передовой соловецкий опыт? Смотрю на него, вольно стоящего на палубе, а в мозгу бьётся мысль – что сейчас творится у него под ногами, в кромешном трюме, несколькими метрами ниже?  И холодный пот по спине… А через пару страниц фото дедушки, качающегося на качелях во дворе своего дома в Темниках, смеётся, рубаха его развевается на ветру.
    Нет сомнений в том, что всё это фотографировалось без предварительного плана, без системы, так же проявлялось и печаталось, так без разбора, всё подряд и вклеивалось в альбом. Сегодня никак иначе я не могу объяснить эту чудовищную мешанину из счастья и ужаса. Порой приходит мысль, что в середине тридцатых ощущение близости лагеря, может, и высокой вероятности продолжения собственной судьбы в декорациях ГУЛАГа были столь обычными, что в подсознании притупилось различие между жизнью с той и с этой стороны колючей проволоки. По крайней мере, у тех, кто по служебной необходимости фактически в ГУЛАГе и жил.
    Мой дед, Александр Николаевич Израилев, сын и внук священнослужителей, в молодости не мог и предположить, что судьба уготовит ему высокие должности в пенитенциарной системе. Его дед протоиерей Аристарх Израилев был видным специалистом по колокольным звонам, жил и работал в Ростове Великом, именно ему мы обязаны спасением от забвения знаменитых ростовских звонов. Он успел записать их на ноты, и после уничтожения большевиками всех звонарских династий, звоны едва не оказались утраченными навсегда. Восстановили их по найденным в архивах записям моего предка. Отец моего деда дьякон Николай служил в Мологе, нашей русской Атлантиде, затопленной в тридцатых водами Рыбинского водохранилища. О Николае известно мало. По рассказам бабушки он был человеком непутёвым, много пил, с детьми был в неладах, а кроме того, происхождение из семьи церковнослужителей мой дедушка скрывал, контактов с отцом избегал. Дело было не только в личной неприязни, известно, какие неприятности могла навлечь сомнительная родословная в те времена. В молодости Александр Николаевич собирался пойти по стопам предков, закончил духовную семинарию (в отличие от «отца народов», которого из семинарии отчислили), но началась Первая мировая война, и дед пошёл воевать. А вскоре случилась революция, и только успела закончиться  Первая мировая война, как началась Гражданская, и он опять оказался на фронте  теперь уже в Красной армии. Крохотную передышку между войнами он использовал толково – вернулся в Мологу и женился на моей бабушке Марии Григорьевне Архаровой, дочери местного фельдшера. В Гражданскую воевал кавалерист Израилев храбро и результативно, был замечен, и карьера красного командира сложилась быстро. Где-то на фронте вступил дедушка в члены РСДРП – обычное для красноармейца дело.
    В 1922-м году бабушка с дедушкой переехали в Москву – для  делового и хорошо образованного офицера нашлась работа в ЧК, а именно организация работы новой таможни. Заниматься ею, правда, долго не пришлось: знания и боевой опыт моего деда потребовались для борьбы с бандами басмачей, с которыми советская власть никак не могла справиться, и он оказался на Туркестанском фронте, причём со своей молодой женой. Басмачам, видно, от моего деда досталось крепко – два покушения на него за два года  – не шутка. Один раз бандиты обознались, да убили не того, другой раз дрогнула рука снайпера – пуля сбила с дедовой головы будёновку, слегка чиркнув по волосам. В Ташкенте родилась моя мама, можно сказать – фронтовая дочь. В1928-м году семья вернулась в Москву. Квартиру деду выделили в доме для сотрудников НКВД аккурат за небезызвестным зданием на Лубянке, в Милютинском переулке, бывшей улице Мархлевского. (К слову, я там и родился, но не прожил на задах у НКВД-КГБ даже года. Иногда в шутку говорю: «Я с Лубянки.» Если иметь ввиду только географию, то это чистая правда.) На Мархлевского, прошло несколько самых спокойных лет дедушкиной семьи, казалось, что в этом доме навсегда прописалось счастье, там собирались друзья семьи, да какие друзья! Один из ближайших, в частности, – Иван Лихачёв, тот самый, чьё имя носит старейший автомобильный завод. Не могу себе простить, что мало расспрашивал бабушку, не записывал её рассказы о дедушкиных друзьях и соратниках! Не все из них служили в НКВД, да и о тех, что были «из органов», моя бабушка всегда говорила как о людях порядочных, верных друзьях. Некоторые эпизоды, подтверждающие это, я ниже упомяну.
    Дедушка продолжал работу в аппарате НКВД не долго, году в 30-ом или 31-ом он получил неожиданное и неприятное назначение в ГУЛАГ. Приказ превратиться в вертухая для кадрового офицера, имеющего множество боевых наград, был на грани оскорбления, но коммунист – человек подневольный – и деду пришлось принять новую должность. До Темников были другие лагеря, другие должности, но последняя глава его судьбы началась вместе с ГУЛАГом.
    Любительские семейные карточки не передают сложностей дедовой жизни в Темниках. Начальство требовало давать больше леса, но кроме новых партий зеков ничем не  снабжало. Продовольствия не хватало, техники тоже, а неприятностей – хоть отбавляй, да тем более, что начальник лагеря отвечает за всё. Дело кончилось для Александра Николаевича инфарктом осенью тридцать шестого года, а ему было лишь 42. Он поправился и мог бы, в принципе, продолжать службу, но сделал всё для того, чтоб выйти в отставку по состоянию здоровья. Работать дальше в  НКВД он не хотел, надеялся распрощаться с лагерной системой навсегда. Не удалось, ведь ГУЛАГ не отпускает человека просто так, даже когда кажется, что вырвался из его объятий. Деда взяли в начале тысяча девятьсот тридцать восьмого.
    До самого суда никто из родных не знал, в чём обвиняется бывший начальник лагеря Израилев. Оказалось, что в саботаже и поблажкам для заключённых, то есть по печально известным статьям 58-7, 58-10 и 58-11. Вместе с дедом судили ещё десятерых высокопоставленных офицеров за то, якобы, что они, «…находясь на ответственных должностях в ГУЛАГе НКВД СССР, входили в правотроцкистскую террористическую и вредительскую организацию, где широко проводили установки врагов народа Ягоды и Бермана». Лично А.Н. Израилев «…в 1935-1936 годах тормозил лесные разработки, путем создания различных льготных условий, путем срыва оперативной работы и сокрытия от разоблачения контрреволюционеров, путем разложения военизированной охраны… и по заданию Плинера создавал условия к досрочному освобождению заключенных». Так расценил деятельность деда Военный трибунал Московского округа внутренних войск НКВД в апреле тридцать девятого. Что же там было на самом деле? Мой дедушка, видя катастрофическое положение с питанием зеков, понимая острую нехватку витаминов в их рационе, ведущую к цинге, организовал в Темниковском лагере подсобное тепличное хозяйство, где выращивались овощи для местного контингента заключённых. Работали в теплицах, разумеется, зеки из того же лагеря. Стало быть, начальник лагеря Израилев отвлекал рабочую силу от основных производственных задач – лесозаготовок. Ясное дело – вредитель!
    Убедить трибунал, что сытый зек работает лучше голодного, адвокат не сумел. Бабушка столько раз сокрушалась, что наняла плохого адвоката, и заплатила ему хорошо, для чего даже продала любимую швейную машинку «Зингер». Я в детстве тоже думал как бабушка, не повезло, мол, ей с адвокатом, много позже мне стало ясно, что помочь не сумел бы никакой адвокат, – трибунал тридцатых ничего общего с настоящим судом не имел. Там просто утвердили заранее написанный приговор. А о машинке, может, и не стоило так горевать, всё равно она была бы конфискована.

   Выписка из приговора Военного трибунала Московского округа внутренних войск НКВД от 7-9 апреля 1939 года:

   «…приговорены:
1) ИЗРАИЛЕВ Александр Николаевич, 1894 года рождения, уроженец села Марьино, Мологского района, Ярославской области, по ст.58-7, 58-10, 58-11 УК РСФСР к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего имущества,
2) АСТРОВ-ШИРПАНОВ Георгий Васильевич, 1900 года рождения, уроженец города Смоленска, по ст.ст.58-7, 58-10, 58-11 УК РСФСР к тюремному заключению сроком на 10 лет с поражением в правах на 5 (пять) лет, с конфискацией всего имущества и с лишением звания «старший лейтенант УГБ»,
3) БРИЛЛЬ Юрий Павлович (он же Соломонович), 1904 года рождения, уроженец города Кировска, по ст.ст.58-7, 58-11 УК РСФСР к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего имущества…»
    Далее список из одиннадцати фамилий.

    Минимальный срок получил Астров-Ширпанов – «всего-то» 10 лет. В августе того же года расстрел заменили моему деду на 25 лет тюрьмы, но для него, инфарктника, практический любой срок в советском лагере был смертным приговором.
    Для моих родных мир рухнул.

                                     Продолжение следует.