Когда я вспоминаю то недолгое время, что мы были вместе, то отчетливо понимаю: она меня любила. Тогда я принимал её знаки внимания со снисходительной улыбкой, но для неё всё было всерьёз, по-всамделишному. Создавалось впечатление, что она будто бы знала наперёд, что её век недолог, и надо спешить жить по-настоящему. Или, по извечной привычке человека с теплотой вспоминать прошлое, мне это только кажется по прошествии двадцати с лишним лет? Не знаю...
Познакомились мы, когда курсанты одной из учебных рот притащили к нам на полигон трогательную двухмесячную кошечку. Танкисты по контрасту с ней показались мне шумными неотёсанными чурбанами, и я отобрал от них Лариску. Имя пришло на ум сразу, а котёнок ему не противился, охотно отзываясь на эту кличку. Я даже не задумался о том, что через полтора года придёт дембель, и нам, скорее всего, придётся расстаться. Просто решил, что тащить службу с ней будет легче, а что потом – неважно.
Конечно, мы с напарником Витькой были готовы кормить её, и кормили весьма неплохо. Но мне подумалось, что негоже кошке не знать вида настоящей добычи. Первым уроком был тушканчик, коих в полигонной казахстанской степи водилось вдосталь. Тушканчика посадили в ведро и накрыли сверху мелкоячеистой мишенной сеткой, чтобы он не упрыгал. Лариска из любопытства вспрыгнула на сетку и посмотрела внутрь ведра. То, что произошло потом, не ожидал никто. Эта малявка вцепилась в металлическую переплетённую проволоку и заурчала так утробно, что нам стало не по себе. Никто не ожидал такого превращения игривого пушистого комочка в яростного охотника. Сетка была сброшена, а верещащий тушканчик оказался в ларискиных зубах. Отобрать его не удалось, наше чувство жалости осталось неудовлетворённым, и законная добыча была немедленно сожрана в углу под стеллажом.
Следующим уроком стала гадюка. Я её вытащил из колодца родника под сопками, намотав на изогнутый кусок проволоки-шестерки. Мы там брали воду, и принимающая ванну змея была очень некстати. Оглушив её ударом о землю, я решил отнести дичь Лариске. Гадюка оказалась довольно крупной – сантиметров восемьдесят в длину и толстая. Время от времени, пока её тащили к нашему жилью, она очухивалась и пыталась вырваться, обвиваясь вокруг руки. Но захват за основание головы был крепок и попытки неизменно проваливались. Дойдя до объекта, я решил обезвредить ларискин ужин и на глазах у неё отрубил змее ядовитую голову. Маленькая Лариска вцепилась в агонизирующее тело змеи и, путаясь в рептилии, потащила её под близстоящий танк. Через три часа она появилась с раздутым брюхом и, донельзя счастливая, завалилась спать. В тот момент я не думал, насколько глубоко она усвоила урок. Несколько раз потом я видел, как она ловила змей. Отвлекающий манёвр лапой перед пастью змеи, молниеносный бросок, парализующее перекусывание позвоночника в трёх местах и неизменное отгрызание головы – такова была методика кошачьей охоты.
На мышей-полёвок она научилась охотиться сама, часами просиживая возле норок. Но самой удивительной была её страсть к фалангам и скорпионам, заползавшим внутрь тёплого жилого помещения из остывающей ночной степи. Она с ними играла, гоняя лапой по всей комнате, а потом убивала. Почему-то ни разу никем она не была укушена. Мы были только рады наличию такого охранника нашего ночного покоя.
Но не стоит думать, что это был некий монстр, пожирающий всё живое. Просто она являлась потомственным охотником, по праву дикого зверя реализующая свой охотничий инстинкт. Во всех остальных проявлениях Лариска была мягким, ласковым существом, с добротой и пониманием относящаяся к окружающим её людям. Свою функцию успокаивания наших нервов, взвинченных «тяготами и лишениями воинской службы», она выполняла на удивление хорошо. Я уверен, она понимала нас больше, чем мы себя сами, появляясь и мурлыча именно тогда, когда наваливалась тоска по дому или злость на неизбывную тупость армейского существования. Не знаю, сколько она сберегла нам нервов, но несколько месяцев будущей жизни совершенно точно мне были подарены именно её сопереживающим поведением.
Она вообще была красавицей. Миниатюрная длинношёрстная кошечка традиционного для тех мест буровато-серого окраса с белой манишкой неизменно вызывала симпатию у окружающих. Людей она не боялась, ластилась к ним и искренне любила, при этом очень тактично выделяя меня в качестве своего Главного Друга. К армейским реалиям относилась с пониманием и без боязни, лишь ревущие и лязгающие танки вызывали её недовольство. Всё изменил один дурацкий случай. Мы с Витькой тогда жили на пару в т.н. лаборантской - большом помещении в конце бокса с танками, одиноко стоявшем в степи. Пол мыли ежедневно по очереди, т.к. грязи со степи набиралось много. По малолетству Лариску как-то угораздило сдуру подобрать и сожрать что-то несвежее, придя после этого к нам в лаборантскую. Стошнило её прямо на свежевымытый Витькой пол. Витька возмутился и заявил, что «пристрелит заразу». Он её вообще недолюбливал, но терпел из-за моей с ней дружбы. В руках у него неожиданно появился автомат и я, шокированный таким поведением, не стал устраивать потасовку с вооружённым человеком. На мои крики он не реагировал. Лариска с удивлением наблюдала за происходящим. К счастью, возбуждённый Витька промазал и кошка, ошалевшая от такого обращения, дала дёру. Она рванула в степь, а сзади, стреляя, бежал мой напарничек. Каким-то чудом обошлось без жертв, Лариска изменила траекторию и с разбега, пригнувшись, попыталась проскользнуть под воротами в бокс с танками. Щель была узкая и она застряла. Последняя пуля со звоном пробила ворота над кошачьей головой, что придало Лариске отчаяния и сил. Она прорвалась через щель и пропала. Три дня её никто не видел. Я ходил, искал её, звал – всё бесполезно, кошачья вера в человечество была подорвана. С Витькой я не говорил три дня. А потом Лариска отозвалась на мои крики. Она всё это время просидела, спрятавшись под подкрылком на гусенице танка. Как мог я извинялся перед ней за всех людей, убеждая, что не всё так безнадёжно. Похоже, она тогда мне поверила. С тех пор она к автоматам относилась с опаской, чётко понимая, что «калашников» без пристёгнутого магазина почти безопасен, а если с магазином, то от него надо удирать со всех ног. И к лязгу передёргиваемого затвора она относилась очень отрицательно.
С Витькой я больше жить не стал и, пользуясь относительной вольницей, творящейся на полигоне, ушёл жить к земляку Андрею на соседний объект. Лариску прихватил с собой. Новое жильё ей понравилось, и она без возражений приняла его и новую компанию. Солдаты, приходившие на стрельбы, всячески баловали нашу красавицу, подкармливая её из своего полевого рациона, привозившегося в бачках-термосах из полковой кухни. Лариска стала частью полигонной жизни, радуя всех своей грацией и благосклонной доброжелательностью. Каждое утро она провожала меня «на работу», а каждый вечер радостно встречала, ожидая на дороге за пару сотен метров до жилья.
Жили мы душа в душу и я не припомню хоть каких-то трений с ней. И мы с Андреем, и кошка, старались понять нужды друг друга и, по мере сил, посодействовать. Как-то раз она мяукнула, прося законный ужин с макаронами и кусочком консервов. Но есть было почти нечего, поскольку Андрюха, ушедший в часть за продуктами, должен был приехать только на следующий день. Я делал «плов из нифига», перемешивая пригоршню риса с кусочком тушенки и половинкой морковки на сковородке под перекрёстными взглядами голодных глаз двух коллег с тактического поля, с голодухи зашедших перекусить. Лариске было предложено прогуляться в степь и что-нибудь самой себе поймать на ужин. Она не возражала, и выскользнула в приоткрытую дверь. Наутро сон был прерван призывным мявом из-за двери. Приоткрыв дверь, я обнаружил на пороге задушенную жирную полёвку и Лариску, с плохо скрываемой гордостью вылизывающую свою длинную шёрстку. Я восхитился и растерялся одновременно. Кошка, ждала, что я тут же съем её царский подарок. Но я сглупил, положив мышь в её мисочку при входе. Конечно же, я Лариску похвалил и всячески выразил своё восхищение, но она-то ждала другого – мне надо было хотя бы сделать вид, что я ем её добычу. До вечера полёвка нетронутой валялась в мисочке, а потом куда-то делась.
Возвращаясь как-то раз «с работы» к объекту Андрея, я с удивлением не увидел встречающей меня Лариски. Она тогда ходила беременной, и я забеспокоился – не произошло ли чего. Оказалось, что она родила двух котят. Рожала на моей постели, и я это расценил как признак особого доверия. На кошачьей морде было разлито такое счастье от ползающих и пищащих малышей, что я решил отметить это событие. Сбегал на тактическое поле и выклянчил у Юрки банку сгущёнки. Разбавленная водой сгущёнка Лариске понравилась, и мне тогда показалось, что она оценила этот жест. Котят назвали Жориком и Муськой. Днём они спали под маминым боком, а ночью, когда та уходила на охоту, куролесили, прыгая по помещению. Никогда не думал, что два месячных котёнка могут так топать по бетонному полу! Вскоре нашлись желающие приютить их, и мы с радостью отдали это беспокойное счастье в добрые руки.
Но всё рано или поздно кончается, кончилась и наша служба. С разницей в неделю мы уволились и уехали домой к невским берегам. Я много думал, брать Лариску с собой, или нет. Как её довезти, чем кормить, пустят ли в самолёт...  Но решающей стала мысль, что кошке, привыкшей каждый вечер уходить в степь на охоту, в тесной питерской квартире будет плохо. Опыт потери кошек из-за болезней у меня уже был, и я решил, что в родных местах ей будет лучше. Тем более, наша молодая смена полюбила Лариску и уверяла, что не дадут ей пропасть. Так я и уехал, а через неделю уехал домой Андрей. Уже через много лет он встретил кого-то из знакомых солдат с полигона. Сослуживец поведал, что Лариска ушла в степь через пару недель после нашего отъезда, отчаявшись дождаться кого-нибудь из нас. Неделю перед уходом она ничего не ела и не охотилась. Больше её никто не видел.