Николай Карлович поворочался с боку на бок, вздохнул, окончательно проснулся и стал смотреть на проносящийся мимо пейзаж. - Москва – Сухуми. За полцены билет. Я еду к морю. Мне девятнадцать лет. А за окном мелькает жизнь моя. Но молод я. И не смотрю ей вслед... - запел кто-то по радио. Николай Карлович разволновался, достал очки, потом снова спрятал в футляр, опять стал смотреть в окно.

До-дес-ка-ден, до-дес-ка-ден, до-дес-ка-ден – стучал бесконечный поезд. Колька сидел на старых, сложенных в штабеля, шпалах, смотрел на мелькающие вагоны. Это был пассажирский. «Мурманск – Новороссийск» было написано на нём. Кольке кто-то махнул рукой, Колька улыбнулся и помахал в ответ. Колька знал, что когда-нибудь он тоже поедет на таком поезде к морю, так же будет глядеть в окно на проплывающие мимо деревья, выходить на станциях, покупать лимонад и снова сидеть, смотреть в окно, пока не стемнеет. Колька лёг спиной на тёплые шпалы. Мысли закружились у него в голове, как ласточки, которые мелькали сейчас над ним в этом бескрайнем, счастливом для Кольки небе. Земля большая и круглая, думал Колька, а жизнь длинная-длинная, как поезд, и огромная, как море. На море живёт Маринка, вспомнил он. Колька подумал ещё про Маринку, потом немножко про папу, маму, бабушку, про то, что все они его любят, и он любит их и, вообще, всё будет хорошо. От этой последней мысли у Кольки сделалось приятно горячо в животе, и он заснул.

– У-у-ууу! – разбудил его тепловоз. Товарняк застучал колёсами на стыках. Это был Колькин поезд. В смысле, Колька ждал именно его. Над вагонами возвышались горки камней, и некоторые от тряски скатывались вниз и выпадали через борт на землю. Колька подождал, пока лязгающая, грохочущая гусеница уползёт за поворот, и полез вверх, на насыпь. Он долго шёл по рельсам за поездом и нашёл три камня. Маленький он выбросил, а два больших оставил. Они были тяжёлые, как гирьки, с острыми краями, посверкивали золотом. Стало темнеть. Колька ударил камнем о камень и высек сноп искр. Запахло серой. Колька положил камни в карман, сел на велосипед и поехал домой, в деревню. Тёплый, ласковый ветер шуршал в его волосах.

Всё лето Колька скучал: ловил подлещиков, пас деревенских коров, валялся с книжкой под яблоней. Но вчера к ним приехала Маринка из Севастополя. Маринка была загорелая, высокая, совсем взрослая, и от неё пахло чем-то, чего никогда не было здесь в деревне. Морем, решил для себя Колька. Он привёз ей два камня со станции. – Ж-железная р-руда – сказал он, краснея. Маринка прижала его к груди и поцеловала в лоб. У Кольки остановилось сердце, потом оно снова забилось, но уже где-то в горле, и пошла носом кровь. Он вырвался и убежал к себе, долго сидел в прохладном углу в сенях, слушал, как ворчат куры под полом.

- Навстречу с юга, крича «пора! пора!», летят составы с утра и до утра. Туда, туда, где холод и простуда. Туда, откуда я укатил вчера... – Николай Карлович смотрел в окно, слушал песню. Мимо него проносились какие-то заборы, дома, столбы с проводами. – И везде люди живут – сказал он вслух, неожиданно для самого себя.

Колька позвал её на рыбалку. Колька позвал её на рыбалку. Он уже схватил вёсла, но Маринка отобрала их и положила на своё загорелое плечо. Она побежала вниз к озеру, мелькая длинными тонкими ногами. Колька схватил удочку и припустил следом. Пескарики тыкались в пальцы, болтаясь в солнечной, тёплой, мелкой воде. Маринка смеялась и брызгалась в Кольку. – С-садись! – приказал Колька, и она послушно уселась в корме на лавку. Колька с грохотом опустил цепь в нос пахнущей свежей смолой лодки и привычно пятками упёрся в песчаный берег. Лодка пошла вниз, и Колька, пробежав несколько шагов по воде, залез на борт, замочив штанину. – Щ-щас п-поедем – сказал он, устраиваясь, и вставил вёсла в уключины. Он привязал лодку к колышку на противоположной стороне озера, в десяти метрах от зарослей камыша, достал из банки червя, нацепил его на крючок, поплевал и забросил в воду. Рядом кто-то зафырчал, громко отплёвываясь. Колька оглянулся. Вован, Колькин сосед, подплыл к ним и положил руки на бортик, слегка накренив лодку. – Танцы сегодня – сказал он Маринке. - Н-не м-мешай! – зло крикнул Колька. – Ух, ты – засмеялся Вован, нырнул под лодку и вынырнул с другой стороны. – Придёшь? – спросил Маринку, заглядывая ей в глаза. Маринка наклонила голову к плечу, посмотрела внимательно на Вована. Вован опять засмеялся и поплыл к берегу. Стало совсем тихо, только стрекозы носились взад-вперёд над самой водой. Одна маленькая синяя стрекозка села на Колькин поплавок, и Колька дёрнул удилищем. Стрекоза улетела. – Жарко – сказала Маринка. Она легла спиной на корму, и закинула руки за голову. Нижняя пуговица её короткого платья нечаянно расстегнулась, и Колька покраснел уставился на поплавок, стал думать про море. - Оно такое же глубокое, как озеро, или немного глубже? – подумал он. - Как этот ветер грузен, не крылат! С надтреснутою дыней схож закат. И хочется подталкивать слегка катящиеся вяло облака – продекламировала нараспев Маринка. Колька взглянул на небо, никаких облаков там не было. – Клюёт! – закричала Маринка. Она показывала на волны, веером расходящиеся от поплавка. – Т-тихо! – строго сказал Колька. Поплавок поплыл в камыши, продолжая подпрыгивать, потом приподнялся вверх и плашмя лёг на воду. Колька подсёк, и скользкий серебряный подлещик, затрепыхавшись в воздухе, плюхнулся в лодку. – Здорово! – захлопала Маринка в ладоши.

Домой они шли босиком по мягкой траве, смеялись, пытались в темноте не попасть ногой в коровью лепёшку. Кто-то зашуршал вдруг в кустах и Колька вздрогнул. Маринка прижала его к себе, погладила голову. – На полярных морях и на южных, по изгибам зелёных зыбей, меж базальтовых скал и жемчужных шелестят паруса кораблей... - читала чьи-то стихи Маринка. – К-кораблей... – пытался запомнить Колька, но ничего не запоминалось, потому, что от Маринки пахло морем, и у Кольки кружилась голова. Маринка читала - Или, бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабандских манжет... - Колька молчал, думал про море, кружева и капитанов с манжетами.

- Земля уставлена помпезными колоссами. Гербы красуются едва ли не на всех воротах. Локомотив гремит железными колёсами. И рельсы не кончаются. И шпалы на местах... – звучало по радио. – Вы не знаете, кто это поёт? – спросил Николай Карлович у парня, сидевшего на нижней полке. Парень посмотрел на Николая Карловича и пожал плечами.

- Я тебе на следующий год большую-большую ракушку привезу, – сказала Маринка, - морскую.

Колька не спал. Он слышал, как Вован с Маринкой пришли с танцев и долго шептались возле калитки. Он полежал ещё немного, слез с кровати и вышел во двор. Маринки нигде не было. Колька открыл дверь сарая. Белое Маринкино платье светилось на грязном полу. Из сена торчал зад Вована и голые Маринкины ноги. Зад качался туда-сюда, как маятник на бабушкиных часах. Вован оглянулся, увидел Кольку и слез с Маринки, натягивая штаны. – Что надо? – спросил он, закрывая собой Маринку. - Т-ты... – сказал Колька. – Ты-ты, - ухмыляясь, передразнил Вован, застёгивая ширинку, - чё хотел-то? – Т-ты г-гад! – сказал ему Колька и улетел в угол. – Придурок – сказал Вован и вышел на улицу, хлопнув дверью.

Колька открыл глаза и увидел Маринкино заплаканное лицо. – Миленький – сказала Маринка и погладила его волосы. Она была не одета и закрывала грудь скомканным платьем. Колька задохнулся от ненависти. – Не надо мне твоей ракушки! - заорал он и выбежал из сарая. Он крутил педали и размазывал кровь по лицу. – Не пахнешь морем, не пахнешь! - повторял, не замечая, что перестал заикаться.

Колька приехал на станцию, бросил велосипед и лёг рядом на землю. Небо смотрело на него равнодушно и молча, моргая холодными жёлтыми глазами. Колька вдруг понял, что остался совсем один. Вот только он, Колька, и всё. Мама, папа, бабушка и Маринка – это всё другие, отдельные, а он один, и так будет теперь всегда. Это странное, впервые испытанное чувство было так страшно и глубоко, что он несколько раз судорожно вздохнул, глотая ночной тягучий, похожий на рыбий жир, воздух. - До-дес-ка-ден, до-дес-ка-ден, до-дес-ка-ден – застучал поезд. Колька лежал в траве на маленькой, затерянной в бесконечной степи станции. Лежал и плакал.

- Я еду к морю. В окно видна луна. На верхней полке лежу, не зная сна. А между тем проходит жизнь моя. Но жизнь моя – кому важна она? – пел кто-то в поезде.