- Оглянитесь вокруг – и вы увидите множество маленьких историй, которые происходят ежеминутно. Люди, ситуации, то, как люди реагируют на эти ситуации и друг на друга – все это так увлекательно, и, на мой взгляд, куда интересней, чем «большие» события с участием многотысячных толп, - говорит фотограф Джереми Фельдман.

Рослый, широкоплечий, улыбчивый Джереми – фотограф газеты «Йедиот ахронот». Ему 42 года, он родился в Южной Африке и в 16 лет один приехал в Израиль:

- Я с детства слышал: «Израиль, Израиль». Мои бабушка и дедушка приехали в Южную Африку через Израиль, мой отец – уроженец Польши, бежавший от немцев в Россию, после войны приехал в Израиль и был тут две войны, а потом перебрался Южную Африку. Так что приехать в Израиль казалось мне правильным делом.

Школа, армия, потом шесть лет в кибуце. Фотографию он полюбил с первого взгляда:

- Оставив кибуц, я перебрался в Тель-Авив и искал чем бы заняться, работал там и сям, ничего серьезного. Случайно записался на курс фотографии и на первом же занятии понял, что это – то, что я хочу делать всю жизнь.

 Тот курс был любительским, он поступил в Тель-Авивскую школу кино и фотографии «Камера обскура», а по окончании устроился в газету «Хадашот» - ныне уже не существующую – монтажером, была такая специальность незадолго до наступления эры компьютерной верстки.

- Но я ходил по улице с фотоапаратом, приносил в редакцию снимки и их печатали. А потом началась война в Персидском заливе и я спросил: «Вам ведь нужны фотографы? Хватит монтажа, теперь я буду фотографом». И они сказали: «ОК».

И вот тогда он понял, что за полтора года в «Камере» мало чему научился:

- Есть вещи, которым научить невозможно. Ну, посудите, разве можно в теории научить делать портрет главы правительства? Или – как вести себя в разгар интифады, когда в тебя летят камни? Это вещи, которые ты узнаешь в процессе работы.

Вскоре он сделал для себя еще одно неприятное открытие: он почти ничего вокруг себя не замечает.

- В ту пору в «Хадашот» работали три блестящих фотографа – Моше Шай, Алекс Либак и Мики Крайцман. Однажды меня вместе Алексом отправили снимать пожар. И вот мы возвращаемся в редакцию, я просматриваю контрольные отпечатки Алекса и глазам своим не верю. «Где ты увидел это? А это? И когда происходило вот это? Как же так, ведь я стоял рядом с тобой!»

Это, по словам Джереми Фельдмана, было одним из двух главных уроков фотографии, которые он получил. Второй – по порядку, но не по важности, ему преподал другой его коллега: «Ты должен видеть весь кадр, все, что происходит вокруг». И Джереми стал развивать в себе умение видеть, в том числе и по работам своих более опытных товарищей.

- Не утомительно ли все время смотреть по сторонам, все время переживать окружающие события, которые по сути дела не имеют к вашей жизни непосредственного отношения? Нету ли в этом некоего отрицательного побочного эффекта вашей профессии?

- Вовсе нет. Это качество было при мне всегда – я любил разглядывать окружающий мир. Мне нравится фотографировать все, самое же интересное – люди, ибо человек – такое удивительное существо. Я не верю, будто есть некрасивые люди, ибо в каждом живет «внутренний человек», и не могу принять выражение «нефотогеничный»: на самом деле это значит, что никому пока еще не удалось сфотографировать внутренний мир этого человека.

«Личная» тема фотографий Джереми Фельдмана – глаза.

- Как ни банально это звучит, но глаза – зеркало души, в глазах мы видим «внутреннего человека».

«Русский» мальчик в аэропорту им. Бен-Гуриона – семья только что приземлилась в Израиле, родители, наверное, оформляют документы, у него за спиной – пугающая пустота, в глазах – настороженное ожидание. Как маленький зверек, которого хочется приласкать. Горящие огнем глаза женщины-министра – в них отражается фотовспышка, рот оскален – вампир да и только. Лживые глаза отца отца Эти Алони, похитившей в банке астрономическую сумму денег, глаза старика – чудовища, убившего своих жену и дочь. Наглые глаза Чичолины, выставившей на всеобщее обозрение свои накачанные силиконом груди – и скептический взгляд охранника – мужчина же! – примагниченного к этим самым грудям. По заданию редакции Джереми часто снимает в суде, и мы видим снова глаз арестованного, который натянул на голову футболку, чтобы его не узнали, но глаз, эта «маленькая» деталь лица, выразительнее любого полноценного портрета. Вот еще одна очень спокойная фотография – «Врач, вышедший из палаты больного, который едва ли доживет до утра».

- Меня самого госпитализировали с тяжелым сердечным приступом и вдруг я увидал этого доктора. И как был, обвешанный электродами и капельницами, лежа пластом на спине, стал шарить рукой возле кровати – камера была со мной.

Фотографии Фельдмана просты, лаконичны. Человек, знающий азы визуального искусства, может объяснить, какова их композиция и почему снимок «работает». Но есть одна – на мой взгляд, самая сильная во всей серии фотография, остающаяся для меня полной загадкой: «Раненый солдат, потерявший зрение».

- Я стоял перед его кроватью и думал: «Боже мой, я фотографирую его, но он никогда не увидит моего снимка. Он вообще никогда ничего не увидит», - вспоминает Фельдман. И вот это – сострадание в чистом виде – и составляет суть снимка.

- И тут мы подходим к естественным и не слишком веселым вопросам, связанным с репортерской работой в стране, где так много страдания и боли. И, быть может, даже шире – о дозволенном и недозволенном для фотографа. Вам ведь доводилось снимать теракты?

- О да. После первого – это было давно, когда на Дизенгоф взорвался автобус 5-го маршрута – я, придя домой, выпил бутылку водки и лег спать. А я обычно не пью. Как снимать в такой ситуации? Также, как в любой другой. Ты должен сочувствовать, сопереживать тому, что ты снимаешь, но до определенной степени. Ты не должен давать волю чувствам, иначе не сможешь сделать свою работу.

- А теперь о том, что можно и чего нельзя.

- Я считаю, что могу снимать на улице. Но если человек вежливо попросит не снимать его, я не стану настаивать. Если же человек агрессивен, то я сниму его непременно: кто он такой, чтобы силой запрещать мне что-либо делать? Я убежден, что политики не имеют права на приватность – они по собственной воле поднялись на эту «сцену». Что касается тяжелых моментов нашей жизни... Их скрыть невозможно и я убежден, что люди имеют право знать о том, что здесь происходит – с обеих сторон. Но если палестинцы сами приводят журналистов на место происшествия и впадают в крайность («Вам нужны фотографии убитых детей – пожалуйста!»), то наша полиция нас не подпускает. И ведь я видел больше терактов, чем этот полицейский, я знаю ситуацию лучше его, так зачем он мне мешает!

- Так ли нужно все это снимать?

- Видите ли, когда я был моложе, я надеялся изменить мир, но с годами понял, что люди не слышат и не видят, все остается как прежде. И потому порой я готов отказаться от снимка.

- Что такое вообще газетная фотография?

- Это всегда компромисс. Идеальные условия съемки бывают только в студии. Тут ты приезжаешь туда, куда тебя пошлют, ты работаешь в данных условиях и ты должен принести в редакцию фотографию, которая будет как короткая история. И ты выбираешь главное, а второстепенным поступаешься. Это и есть компромисс.

- Вы режиссируете снимки?

- Да, в очень незначительной степени. Ты можешь сказать человеку – встань вон туда, но ты не можешь указать ему, что он должен чувствовать. А вообще я очень плохо умею это делать. Я не могу давать людям, которые ничего не дают взамен.

- Часто на любительских фотографиях люди, знающие, что их снимают, выглядят истуканами. Есть ли у вас какой-нибудь секрет, помогающий вам разрядить обстановку?

- Да, - улыбается Джереми. – Иногда можно попросить человека повернуться. Сказать: иди туда, так, хорошо, а теперь повернись. И вот здесь нужно быть очень проворным, потому что в тот момент, когда человек поворачивается, он забывает о твоем присутствии. Тут-то ты его и снимаешь.

- Много ли вы делаете кадров одного и того же сюжета и изменилось ли это с появлением дигитальной фотографии с ее практически неограниченным запасом электронной «пленки»? В обычной кассете 37 кадров, в электронной карточке памяти – в 10, а то и в 20 раз больше. Не возникает ли соблазн щелкать без перерыва – ведь это так легко - в результате чего возникают сотни «пустых», не насыщенных эмоциональным содержанием кадров.

- Нет, со мной этого не произошло, хотя с переходом на дигитальный аппарат я действительно стал снимать больше. Помните историю с Алексом Либаком, которую я рассказывал в начале нашей беседы? Фотографы такого класса видят кадр еще до того, как он сформировался в реальности, и внимательно следят за развитием событий. Так что ты по-прежнему ищешь «тот самый момент». Просто у тебя больше шансов его поймать.

- Какая самая запомнившаяся в вашей жизни съемка?

- Их две, и обе они были давно. Первая в Южной Африке, когда во время беспорядков за 4 часа было убито более тридцати человек – и в сравнении я понял, что в Израиле, несмотря ни на что, человеческая жизнь по-прежнему дорого стоит.

А второй случай был забавным – нас отправили снимать прилет Боба Дилана, он сошел с самолета, мы снимаем, и вдруг он остановился в трех метрах от лимузина и устоил сцену - грозил нам пальцем и кричал: «Прекратите снимать! Я не сяду в машину, пока вы не прекратите снимать». Так продолжалось минут пять, пока мы не сделали свою работу, и он уехал.

Но я до сих пор не знаю, правда ли он сердился или просто валял дурака!

Текст: Максим Рейдер
Оригинал:
ссылка