Эммануил Борисович Левитан был хром на одну ногу, носил всегда один старый затертый костюм, больше всего на свете ненавидел запах чеснока, именовался среди школьников Мулей и преподавал нам историю КПСС. Мы не любили эту историю и соответственно делали все, чтобы сорвать урок или насолить учителю. Обычно дело ограничивалось забитой на перемене в замочную скважину  кабинета стеркой  или вымазанным мелом   мулиным  пиджаком.  Конечно еще были кнопки на учительском стуле, украденный журнал или похабные рисунки на доске, но не более. Муля, получивший на войне контузию,  всегда страшно психовал, визгливо выкрикивал витиеватые фразы, называл нас кретинами и чем истеричнее была его реакция, тем больше радости получал класс, носивший литеру «г». При этом Муля был человеком отходчивым, добрым, обожал предмет и переживал за успеваемость своей неразумной паствы. Шел последний год нашей учебы и сразу после нового года Эммануил Борисович озаботился результатами выпускного экзамена. Призывая учеников к сознательности, он поднимал вверх короткий палец с неухоженным ногтем и объяснял :«январь долой, февраль короток, март, апрель, а в мае ко мне не бегайте». В кабинете появился чудесный, неведомо где добытый Мулей большой и блестящий альбом обо всех съездах партии. Муля им страшно гордился и дорожил.
В точности не могу сказать, кому именно пришла в голову связка альбом-чеснок, но в тот день в класс сразу несколько человек принесли по нескольку зубчиков так ненавидимого Эммануилом Борисовичем растения. Осквернение начали с доски, где появилась размашистая и незримая надпись «Муля  дурак». Потом натерли стол, стул , входную дверь, а за минуту до звонка  между листами чудесного глянцевого альбома обо всех съездах партии вложили оставшиеся зубчики, тщательно растоптали ногами и, вытряхнув раздавленные чесночные остатки, положили на место.
Припадая на больную ногу  Муля вошел в класс, поздоровался и замолчал . Он нервно ходил вдоль доски, шумно сопел и было видно, как быстро лицо его меняет традиционный восковой цвет на багровый, как в уголках искривленного рта появляются пузырьки пены, как впиваюся в ладони длинные ногти. Эммануил Борисович с неописуемым омерзением открыл альбом и цвет его лица  еще раз сменил оттенок. Муля поднял на притихший класс безумное, страшное и при этом невероятно жалкое лицо. Его взгляд скользил по опущенным головам, пока не остановился на мне. «Встать!... – не то проревел, не то прохрипел он, - Виденин! Я даю Вам слово коммуниста, что Вы закончите школу со справкой! Вон отсюда!!!» Не рискуя пройти мимо , я прорвался через чужие парты и выскочил в спасительный коридор. Сзади в захлопнувшуюся дверь громко ударился альбом обо всех съездах партии.
Через несколько дней Муля успокоился, забыл про слово коммуниста, все пошло по старому, мы благополучно сдали  экзамены и родители всем купили платья и костюмы к  выпускному вечеру. На празднике Эммануил Борисович получал охапки цветов, слушал как я пою со сцены актового зала песню «когда уйдем со школьного двора», все танцевали, радовались, обнимались и грустили. Потом толпой встречали рассвет. Эммануил Борисович тоже хромал вместе со всеми по улицам пустого города и рассказывал всякие смешные истории. И отец мой был. И классный Борис Тимофеевич. И июнь был теплый. И дождя не было.
Потом всем классом, уже без учителей и родителей, мы пошли к кому-то на квартиру, пили шампанское и агдам, курили, целовались с девочками и рассуждали о будущем. Кто-то об армии, кто-то об институте. Я сидел на полу с Наташкой Антоновой и держал ее под кофточкой за грудь, когда в накуренную комнату вошел высокий Игорь Яренас . Все почему-то замолчали и посмотрели на него. Игорь постоял, покрутил в руках стакан, а потом сказал – «Пацаны, Муля умер».
У Мули все сорочки были всегда старенькие и всегда не по размеру. Рукава были чрезмерно длинными, с аккуратно заштопанными краями и он подворачивал манжеты наружу . Я и сам так теперь ношу почему-то.