Мы застряли на какой-то ужасной узловой станции с гортанным хозарским названием.

Когда наш разболтанный, стонущий вагон отогнали на запасной путь, стало ясно,  что мы тут надолго -  как надолго, знал, пожалуй, один только Аллах, безраздельно  правящий в этих местах. Правда, в последнее время соперничать с ним пытались российские федеральные войска, но пока что получалось у них не очень.

Беженцы, которыми под завязку был забит вагон – тихие черные женщины с орущими детьми и несколько стариков, тоже тихих, но, казалось, каждый с пехотной гранатой  за пазухой (такие были у них взгляды) из вагона выходить не стали – ночь потому что.

 Хотелось есть. И пить. Я повесил на шею камеру, немного  подумал и захватил с собой, чтобы не украли со столика в купе, подарок Хашима, брата Мовсара – патрон от ПКТ с выгравированной на нем сурой из Корана, заткнул уши «таблетками» с UDO и отправился на поиски еды.

После получаса блуждания в душной тьме, сочащейся сложной смесью тревожных криков откуда-то издалека и запахов нужника, хаша, горелой резины и бараньего жира, еда нашлась. В чайной. Жареные куры и лаваши.  Я с  успехом преодолел открытое пространство перед чайной, оставшейся здесь с лучших,  советских  социалистических времен. Благоплучно, не подав виду, преодолел и  вязкие взгляды сидевших перед чайной горбоносых мужчин,  пропахших насквозь анашой (судя по всему,  им понравился мой CANON и не понравилось лицо и походка).

Благоплучно вернулся  я к вагону.

Никто из беженцев так по-прежнему и не вышел наружу, и этот дерьмовый вагон стоял темный и тихий, как цинковый гроб. Как тот гроб, что везли трое  пьяных, военяющих застарелым потом русских в первом купе. Гроб в купе не помещался, поэтому русские в выцвевших грязных камуфляжах просто отломали столик между полками и поставили гроб стоймя. На мой вопрос, каково покойнику ехать стоя, они ответили, что покойнику похуй, потому что он подорвался на мине, и тем клочьям, которые удалось собрать, абсолютно безразлично как ехать – вертикально или горизонтально. И чтобы я, фриц ебанутый, шел нахуй с расспросами. И чтобы я им не попадался на глаза. А если  я попадусь,  они расколотят мне камеру. И ебло. И тогда чтобы я пенял на себя. И еще что-то, что я не понял. Связываться с федеральным воинством не хотелось, поэтому я съехал.  Вдогонку я разобрал: «Фашист, блядь. Хуйло» - сказал один.  «Турист ёбаный» - поддержал второй.

Ночь стояла вязкая и душная, как фиолетовый щербет. Лезть в вагон мне не хотелось, и я решил поужинать снаружи.

Я уже дожирал курицу - разрывал мясо руками, по которым тек жир, и   вытирал жир об куски лаваша, и отправлял их в рот, когда я заметил собаку.

Похожая на лисицу, кудлатая, остроносая, со смешными треугольными ушами, какими-то репейниками в шерсти и  глазами еврейского мальчика – мудрыми и печальными.  Она стояла в двадати шагах от меня, смотрела, как я ем, и время от времени спазматически сглатывала.
-Эй! – сказал я ей, - Иди сюда!

Она не двинулась с места. Возможно, не понимала по-немецки.

-Ну иди сюда, лисичка. Дам пожрать тебе.

Она стояла и не двигалась, глядела на меня, не отрываясь.

-Ну иди сюда, дура.

Собака не двигалась. Наверное, боялась.

Я кинул в нее куском лаваша. Она отбежала и теперь стояла где-то за пятном фонаря на рельсах.

Я прикинул, удастся ли ее сфотографировать. Не удастся. Руки были в жиру.

Я пожал плечами и хотел продолжить с курицей, но не тут-то было.
Из темноты как-то сразу надвинулись и оказались вокруг меня какие-то трое.

Я смотрел на них снизу вверх, сидя на рельсе. Отсюда, снизу, казалось, что они состоят из двух огоромных волосатых ноздрей каждый. Очень смешной ракурс.

Они тоже смотрели на меня, и им тоже было смешно. Они негромко переговаривались на своём тарабарском языке и пересмеивались.

После нескольких фраз тот, что стоял ближе всех ко мне, толкнул меня коленом в плечо и что-то сказал, обращаясь уже ко мне.

-Чего? – спросил я по-русски и прикинул, во что я влетел на этот раз.

Он  грубо сказал что-то, остальные довольно заржали. Боковым зрением я видел вагон – не было в тот момент в мире вагона мертвее и безжизненнее.

-Чего ? – повторил я.

Он снова сказал что-то и показал на фотоаппарат.

-А, сфтотографировать? – я обрадовался. Сфотографировать не проблема.

Я поспешно вытер руки прямо об камуфляжную куртку и хотел было подняться, но к моему удивлению, получил удар под рёбра носком тяжелого армейского ботинка. Не сильный, но обидный. Одновременно ближний схватился за ремень фотоаппарата и с силой потянул к себе.

Дурацкая собака  надрывно и жутко завыла где-то в темноте. Вагон стоял тёмный и тихий.

-Э, э, ребята! – я полез в карман за удостоверением, руки тряслись, -  я репортер! Я-немецкий журналист!

Сразу вслед за этим меня убили.

Двумя выстрелами в голову.

Мой случай попал в годовой отчет «Международной амнистии», редакция не получила мой самый лучший репортаж, мое тело попало в Мюнхен только через три недели, а снятыми с меня часами, фотоаппаратом и mp3-плеером, надеюсь, кто-нибудь сейчас пользуется, иначе получается, что погиб я вовсе зря.

Один из тех русских, что везли родным своего подорвавшегося на мине товарища, после неспешного ухода моих убийц вывернул мне карманы  и забрал себе всё, что нашел:  подарок Хашимма, брата Мовсара – патрон от ПКТ с выгравированной сурой из Корана. На память.

Возможно, они  даже выпили за упокой моей души по стакану водки -  у русских есть такой обычай…

Перевод с немецкого Симона Чорного