Мало, кто знает, что совсем рядом с Москвой бывают белые ночи.
Севера - Восток Тверской области. Летом до двенадцатого часа сумерки, а в начале третьего уже почти светло.
Я человек утренний: по вечерам думаю о всем бренном, а с рассветом вскакиваю будто душ принял - свежий и жить хочется, не смотря на ночные страхи. В деревне, будто по свистку, вон из дома и с оглядкой под ноги, чтобы не потоптать ползучих тварей между грядами, толкусь по огороду. Страсть, как любопытно увидеть, попробовать натощак, что за ночь подросло.
Тут тебе и пупырчатый огурчик- эдакий мальчик с пальчик, помидорчик сердечком, благоуханная клубничка, горстки красной, белой, черной смородины, напитанная медовым соком малинка и кислинка ежевики… Напоследок, чтобы сохранить интерес к завтраку, макаю в бочку с водой репку и кудрявый стебелек сельдерея. Вслед за мной потягиваясь после ночных бдений неспешно переступает у мытый росой верный Максик. Кот, как известно, отсыпается днем – потому, как добрый хищник. Огурец и малину его душа не приемлет.

Эх, Маринка, Маринка – деревенская тростинка. Где ты теперь и где хромой жеребец Мальчик- твой вечный безотказный личный транспорт?
Маринка, дочка Седьмого, не жила, как Золушка, а существовала сама по себе, как заблагорассудится. Летом за ягодами, осенью за грибами, зимой на Мальчике верхом в Клюкино – там магнитофонные танцульки с трактористами.
Седьмой пил, но не буянил никогда. Подавал после подработки у бригадирши Верхнетроицкого совхоза. Раз в неделю приезжала в Сетки хлебная лавка, и тогда принаряженная Маринка являлась без Мальчика, но с семейным рюкзачищем. Там в очереди, на Маринку положил глаз деревенский новосёл Анатолий. Новосёл был не молод, не высок, лысоват, но очень импозантен в импортной курточке. Благоухал он лосьоном и водочным свежаком. Анатолий
купил за доллары домину- бывший сельмаг- и маялся мыслями с чего бы начать помещицкое житьё – бытьё. Доллары и изжога постоянно жгли ему душу и голову. С Анатольевой легкой и щедрой руки в Сетках впервые увидели «зелёные». Ушлая разводка Клавдия, на досуге промышлявшая самогоноварением, через московскую сестрицу наладила поставку обожаемого
Анатолием германского спирта. Мотоцикл у бывшего москвича не фурыкал, и потому, когда кончался запас «горючки» или долларов, которые хранились в столице, он с радостью прибегал к клавдюхиному буфету и кредиту. По вечерам в магазине играл магнитофон, а иногда хлопали выстрелы- Анатолий спьяну набивал руку в стрелковом мастерстве. Маринке наскучила дальняя дорога в Клюкино. Как-то вечером соседи услышали из сеней звонкий голосок.
Анатолий стал благоухать ежедневно, а на закате ходил кругами у дома Седьмого. Короче, Сетки стали судачить о скорой свадьбе. Сосед Витюша многозначительно поднял палец:
- «Заживет теперь Седьмой на Толяновы доллары!»
-«А как же Маринка с лысым?»
-«Отцу поможет. Вон хата покосилась. Да и братан «базеткой» мучается – шары выкатил!»
Но свадьба состоится, видимо, лишь на небесах.
По утреннему морозцу постучался Седьмой к Анатолию. На опохмелку пришел.
Дверь не заперта. Против пригорюнившегося помещика в кресле, развалясь, мужик. Не шевелится дядя. Седьмой глотает своё, а сам на визави косится.
-«Он чё, подавши, может с нами чокнется?»
Молчит минуту Анатолий, отрезает:
-« Не опохмелится. Убил я его…»
Маринку таскали по допросам, но скоро поняли, что спросу с неё ноль. Так и живёт она по-прежнему, только поддавать стала чуток. Всё лета ждёт, чтобы Мальчика выкупать в Медведице. Уж больно грязён стал конь.

Наш сосед справа, Алексаныч, осенью часы потерял. Надел на руку новые часы и пошёл совхозный овес воровать. Голыми руками они с Михайловной натёрли намедни пять мешков. Всё, говорят, для детей, для внучек…В азарте легкого обогащения Алексаныч не заметил, как лопнул часовой браслет. Горевал дед ужасно. Ходил смурной и всё ждал пока снег сойдёт. По весне снова перерыл все поля. Но тщетно. «Малёк», сосед слева, у недалёкой лужи заметил обломок браслета. Разговоров было на всю деревню! Алексаныч удвоил поиск: грязь лопатил, ворошил…
У меня двое часов. Одни новые, другие, такие же, как его. Надел я новые, а те, что постарше, за рюмкой подаю Алексанычу:
-« Вот ты, Витька, всё ищешь, а я взял, да нашёл. Носи на добрую память. Мы ведь далеко собрались».У Алексаныча дух спёрло, глаза забегали. На жену подкаблучник косится. А Михаловна, в крик:
-« Не бери, Витька, не бери. Потом нам Гричерам чего-нибудь дарить придётся!»
Дед сопит, часы в кулачище зажал…

Зимой издалека с фасада дом, как говорят в деревне, «кажет». Всё снег припудрил- заворошил. А вот летом мимо нюшиного дома даже не ходи-задохнёшься. Сама Нюша подстать развалюхе. Выползала редко. Подолгу стояла, опираясь на клюку, и щурилась, не узнавая, сквозь толстенные стёкла,
обмотанных ниткой очков.
Каждый раз, снова и снова, она спрашивала меня:
-« Ну, как , батюшка, ндравится в деревне? Ужо лето будет- ягода, гриб пойдут».
Каждый помогал Нюше, чем мог, кроме сыновей и внуков. Те регулярно выгребали её старушечью пенсию, а кормить не кормили. Однажды по весне я услышал и записал историю Нюши.
Воскресным днём 22 июня 1941 года Нюша справляла свадьбу. Радио не было и о войне узнали только к вечеру. В конце сентября её Семёна забрали. Живот у Нюши рос медленее, чем наступал немец. Где-то в октябре, вместе с конем Мальчиком определили в подводы. О беременности в колхозе слушать не стали:
-«Ещё месячишка два-три потрудишься. Не барыня. Вон у других малышня - мал-мала меньше. У нас разнарядка. Где с конём нынче найдёшь? По первому снегу на тверской земле они собирали красноармейские труппы. Нюша громоздила на подводу окоченевшие тела и каждому заглядывала в лицо. Будто
знала, что Семена давно уже нет в живых. Мальчик, поначалу косился, хрипел, а потом попривык и только вздыхал отощавшими боками. Нюша привыкнуть не могла- искала своего Семёна. В сорок втором, вскоре после родов, она пристроила Володьку к матери- всё равно молоко пропало, а там корова, - и снова ушла в подводы искать Семёна. Через год немца попёрли, а Мальчик сдох. Её отправили на торф, потом на лесоразработки, потом…И каждый раз она приходила брюхатой.
-« Эх был бы Мальчик, поискала бы родную могилку!»-она горестно вздыхала и, словно опомнившись, снова спрашивала:
-« Ну как, батюшка, в деревне-то ндравится?»

Есть в России особая сторонка - Верхневолжъе. Глянешь на карту – затерянный мир совсем рядом с Москвой находится. Таёжная и болотная глухомань – других таких мест верст в полуторастах от столицы не сыскать. Красота здесь неописуемая. Всё, как у Левитана на картине. Кстати его знаменитое полотно
« У омута» где - то здесь писано. Зачарованные дали круглый год караулят червонного золота богатырские сосны, а рядом паутина ветвей сестёр-берёз, заросли ольшаника, калина перевитая хмелем. Из хмеля тверской народец издревле пиво варит. Вот из-за этих то «пивов» наша история и приключилась.
Пиво на Твери напиток хмельной, но для москвича вовсе не вкусный. Правда, деревенские умельцы зачастую сдабривают его медком, укрепляют самогонкой или водочки бутылёк на трехлитровую банку плеснут.
За мостом на крутом берегу реки Медведицы стоял наш дом. Обычный рубленный домина, а позади усадьба двадцать соток сада – огорода. Да красавица банька с терраской…
Деревенских дел нам хватало на круглый год. Коль выдавались свободные дни, Валентина седлала верную « ижиху» и, невзирая на погоду, мы ковыляли в ставшие родными заречные края.
В всеннюю распутицу или вьюжной зимой на колёсах до Сеток не добраться.
Приходилось ставить свой краснобокий кар в соседних Дольницах, где кончался асфальт, и прибегать к помощи Маши, владелицы гужевого транспорта в одну лошадиную силу. На обратном пути бездорожье вынуждало обращаться к сеткинской разведенке Клавдии, мастеру самогоноварения. Только у них двоих на пять окрестных деревень сохранились лошади.
Эти дамы за жидкую валюту всегда готовы были свезти хоть на кладбище.
Помимо бутылки спирта мы привозили подругам гостинцы: кимрский хлеб, чего – нибудь сладенького, колбасного и коробки геркулеса для новорожденных телят. Валентина лихо загоняла машину в машкин полисад, прямо под окна дома. Я вносил в сени снятый аккумулятор, запаски, канистры с бензином. И только испив с Машкой рюмашку, мы устраивались поудобнее в заваленных сеном розвальнях. Машка беззлобно материла кобылу, а та, покрякивая и попукивая, исправно везла груз.
В тот год затянувшуюся распутицу вдруг сменили снежные замёты. Как ни хотелось помыться в своей благоуханной баньке, мы не могли пробиться дальше поворота с магистрального шоссе. В деревню выбрались только к апрелю, когда совхозный бульдозер, по мановению районного указующего перста, проторил дорогу до Дольниц. Маша была сильно «под газом» и вся в трауре. Объяснила, что в новогодние каникулы похоронила внука, а мужа проводила в тюремную психушку. Её Фёдор Иванович который год мучался чахоткой. Не помогало ни собачье сало, ни козье молоко. Последнее время Фёдор ошивался по тверским больницам. Болезнь то обострялась, то ненадолго отступала. Однажды Фёдор провожал на выписку собрата- туберкулёзника.
Ввечеру за бутыльком тот поведал великомученику Фёдору рецепт своего избавления от недуга:
-Спасёт тебя вера и кровь младенца, учит нас Иегова и его верный слуга Вельзевул. Так и объяснил свой дикий поступок балдевшему участковому Фёдор Иванович сквозь слёзы с соплями.
По секрету всему свету Маша рассказала нам о январском зазеркалье.
Одержимый кровавой идеей Фёдор приехал домой, отпущенный в связи с побелкой больницы. Дома его встретило ребячий смех внучат- близнецов, второклассников. Светка и Петька играли в прятки. Пока Светка пряталась под бабкиной кроватью, подавший крепленного пива Фёдор кухонным ножом приговорил Петьку.
Вечерело. Маша спешила угостить внуков парным молочком. Бурёнка Дочка словно взбесилась, лягнула ногой подойник. За выгородкой заблеяли овцы, как под топором, забился истерически заголосил петух. Безбожницу Машу словно ударил кто-то – с Фёдором плохо! В кухне из-за печи по полу растекалась лужа крови. Бледный Фёдор с кружкой у рта распевает что-то
про «Хозяина нашего»…Нож и бездыханное тело Петьки нашли на печи.
Перепуганную до смерти Светку, словно обиженного котёнка, еле выманили из под Машиной кровати…
В Сетках нас ожидали новости от Клавдии. Уже месяц, как исчезла её младшая дочь. Крутобёдрой, грудастой Полинке не жилось в Сетках. Не по нраву были предрассветные походы на совхозный коровник. И вообще насмотревшись «телека», потянулась девчёнка к весёлой жизни. Клавдия, помятуя неудачный опыт омосквичевшейся дочери - малярки, держала Полинку в узде. Но свадьба – дело святое. Как отказать дочери в посещении подруги в такой день?
Клавдия заложила Мальчика и вооружившись парой банок оспиртованного пива, свезла Полинку с подарком, да скорее домой. Хозяйство пригляда требует. Свадьбу гуляли на всё село Ивановское. Гости были даже из Твери - кавказцы деньжистые. Короче, слегка придурошную Полинку в последний раз видели с кавказцами у «Ауди». Уж месяц нет вестей от Полинки.
Мы погрустили с Клавой и понадеялись, что вскоре возвратится девчонка, вот-вот кончит затянувшийся загул. Ведь всё в жизни бывает…
Когда сквозь серые крупинки оледеневшего наста на опушках несмело пробились звездочки подснежников, лесорубы нашли Полинку. Она ушла совсем не далеко от Ивановского…Районные пинкертоны не обнаружили у юной доярки следов насилия. Только в срамном месте торчала забитая горлышком нераспечатанная бутылка дорогого дагестанского коньяка.
Оттаявшее лицо Полинки, как бы хранило улыбку. Судмедэксперты провозились до самого вечера. Продрогшие криминалисты дегустировали злосчастную бутылку при свете фар…

Что за чудо российский лес! Хорош он во все времена года, в вёдра и непогодь.
А особенно лес мне люб в раннюю, грибную пору, когда по утрам на траве роса, а в стебельках, несмело путаются первые шелковинки, просвеченных солнцем паутинок. А вот и веселая россыпь лисичек, что рыжие гвозди в землю забиты. Гриб - подберёзовик, один к одному, красноголовому подосиновику брат, а царь грибов - белый, малышок - крепышок, ещё не научился прятаться в чащёбе…Птицы соревнуются в радости, что пережили ночь - впереди у них, день и пища. В лесу хорошо одному, не хуже и с компанией: ходишь и не только с грибами перешёптываешься, впереди реальная перспектива принять рюмаху на таком вкусном воздухе, что хоть о закуси забудь…Был люб российский лес, теперь местной зимой, после ливня, высматриваю на газонах маслят и моховичков, прошу принести, целую, как бывало, прохладную шляпку:
-«Здравствуй грибок, извини, что сорвал…»

В августе 1990 из Америки возвратясь, услышал, о скором праздновании объединения Германии. Празднества состоятся, кажется, первого октября.
В Берлине. Пишу на редколлегию: - «…в 1945 Берлин брал, нынче прошу командировать меня для сдачи…» Послали на неделю. По прошествии времени признаюсь: взятие, куда как веселее, объединения. Стену между Западом и Востоком сломали год назад, энтузиазм иссяк, теперь гуляли лишь любопытствующие. У Рейхстага рынок - переодетые в цивильное прапорщики и офицеры группы Советских Войск в Германии торгуют, заслуженными отцами и дедами орденами, мундирами при погонах и знаках различия. На асфальте навалом вымпелы знамена пионерские, трудовые, боевые. Невольно вспоминаю Красную площадь в первый День Победы! Мой «стон» с фотографиями был напечатан в «Комсомолке». В редакцию пришла вырезка из газеты группы войск, от группы товарищей, где не опровергались факты торговли боевым прошлым, но высказывалось категорическое сомнение в моём праве писать о войне – « потому -что такого рода людишек на фронте не было!» Редакция хотела махнуть рукой - на Арбате уже вовсю шла торговля наградами. Но торговать у Рейхстага, на земле орошенной кровью Советских Воинов? «Это тоже, что печь картофель на Вечном огне» - таким был ответ редакции.

Начну с извинений. Видно и впрям, старость не радость, забыл, и спросить не у кого имя и отчество самого лихого фоторепортёра второй мировой войны Тёмина. Невысокий такой мужичишка, неразговорчивый, не то, что всеми любимый, вальяжный душа – человек, Женя Халдей. Прославленный своей боевой дружбой с Константином Симоновым, класической инсцинировкой
фотографии Знамени Победы и документальной классикой фотохроники Нюренбергского процесса.
Мало известные события разворачивались так. Утром первого мая 1945 года Старший лейтенант Тёмин сумел уговорить пилота У-2 облететь рейхстаг. С воздуха сделал снимок самого последнего красного флага, закрепленного, только - что, на макушке купола.
Потом с полевого телефона, прикрывая трубку ладонью, Тёмин позвонил, кажется, на аэродром Шёнефельд, где от имени адъютанта маршала Жукова дал команду везти Тёмина в Москву, на самолете маршала. Срочный материал якобы ждала «Правда». «Дуглас» был на подлете к границам СССР, когда маршал узнал об угоне. Хотел поднять истребители, но поостыв решил захват самозванца отложить до Москвы. Кончился бетон взлетно-посадочной полосы, из двери притормозившего «Дугласа» вывалился Тёмин. Перелез через забор и через несколько минут трамвай домчал его до улицы Правды. В редакции он прорвался к Поспелову. Главный поставил снимок в номер. А уже в начале следующего дня Тёмин вручил войнам победителям «Правду» со снимком Знамени Победы.
Видимо окрыленный успехом Берлинской операции Тёмин явился единственным советским фоторепортёром, запечатлевшим церемонию капитуляции Японии на борту линкора «Миссури». Там успех пришёл к Тёмину без затей, ошеломившего американскую военную полицию баночками с чёрной икрой…
Я не раз видел Тёмина на сходках военных фоторепортёров в Доме Журналистов. Когда все заливались соловьями Тёмин молчал, краснея от выпитого…

О друзьях – товарищах…Сказать можно много или совсем не много. Права жена Валентина, говорящая мне постоянно:
-«Это все у тебя товарищи, а друзей у людей, всего ничего - раз, два и обчёлся».
И впрямь перебираю знакомства – дружили вроде бы не разлей вода, а чтобы остались по жизни, таких чуть. Были армейские друзья Гена и Виля – их давно нет. Славы Голованова, Славы Францева, Джондо Натрадзе – нет… Дружили семьями с Володей Борученко - от «старлея» до генерала погранвойск, теперь найти не могу…Только смешные истории в памяти от героев «Комсомолки» и остались:
Скромный молчун Сидорин, командир подлодки. Всплывает невдалеке от некого африканского государства, докладывает Москве своё местоположение, а ему шифровка:
-«Идти не домой, а в гости – представлять советский флот!»
-«Никак нет, невозможно представлять флот державы в дранном обмундировании, с ржавым корпусом!»
-«Приказы не обсуждают…»
Так и подвалили к стенке порта, экипаж во «фрунт» по всей длине лодки. Впереди Сидорин с орденом «Красного знамени» на нижней рубашке. Ему местный вождь африканскую звезду цепляет, а сам на моряцкие кальсоны косится. Все в разовом белье, зато новом…

Зимой издалека с фасада дом, как говорят в деревне, «кажет». Всё снег припудрил- заворошил. А вот летом мимо нюшиного дома даже не ходи-задохнёшься. Сама Нюша подстать развалюхе. Выползала редко. Подолгу стояла, опираясь на клюку, и щурилась, не узнавая, сквозь толстенные стёкла,
обмотанных ниткой очков.
Каждый раз, снова и снова, она спрашивала меня:
-« Ну, как , батюшка, ндравится в деревне? Ужо лето будет- ягода, гриб пойдут».
Каждый помогал Нюше, чем мог, кроме сыновей и внуков. Те регулярно выгребали её старушечью пенсию, а кормить не кормили. Однажды по весне я услышал и записал историю Нюши.
Воскресным днём 22 июня 1941 года Нюша справляла свадьбу. Радио не было и о войне узнали только к вечеру. В конце сентября её Семёна забрали. Живот у Нюши рос медленее, чем наступал немец. Где-то в октябре, вместе с конем Мальчиком определили в подводы. О беременности в колхозе слушать не стали:
-«Ещё месячишка два-три потрудишься. Не барыня. Вон у других малышня - мал-мала меньше. У нас разнарядка. Где с конём нынче найдёшь? По первому снегу на тверской земле они собирали красноармейские труппы. Нюша громоздила на подводу окоченевшие тела и каждому заглядывала в лицо. Будто
знала, что Семена давно уже нет в живых. Мальчик, поначалу косился, хрипел, а потом попривык и только вздыхал отощавшими боками. Нюша привыкнуть не могла- искала своего Семёна. В сорок втором, вскоре после родов, она пристроила Володьку к матери- всё равно молоко пропало, а там корова, - и снова ушла в подводы искать Семёна. Через год немца попёрли, а Мальчик сдох. Её отправили на торф, потом на лесоразработки, потом…И каждый раз она приходила брюхатой.
-« Эх был бы Мальчик, поискала бы родную могилку!»-она горестно вздыхала и, словно опомнившись, снова спрашивала:
-« Ну как, батюшка, в деревне-то ндравится?»

Смотрю на чудных белых коней, на всадников, словно кентавры, слившихся воедино в любви и умении, дивлюсь, а у самого в голове дурацкая частушка поётся из фольклора нашего московского довоенного двора: «Из-за леса выезжает конная милиция. Подымайте девки, юбки, будет репетиция!»
Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить…Действительно, всадники, что Английские лорды, по стати не уступают скакунам. Как на подбор-все величественны и красивы. Особенно когда кентавров или, как их прозвали,
кониментов, видишь в работе. Работы у них много, и ответственна она чертовски.
Во-первых, прием гостей в расположении части и, соответственно, показ мастерства в манеже. Тут и преодоление барьеров, выездка и вольтижировка…
После всего перед гостями с фотокамерой позировать надо. Правда есть и другая работа, она ближе к службе. В дни большого футбола конники высятся на ближних подступах к стадиону. Иногда кониментуру задействуют на патрулировании в лесопарковой зоне Москвы. Но теперь такие случаи редки, учитывая вооруженность хулиганья и бандитов автоматическим оружием. Тут уж лучше на «бэтэрах» дозор держать, а то, неравен час вместе с конем завалят… только вот в чем проблема… Рыночная экономика внесла свои суровые коррективы в красивую жизнь кентавров. На овес самим теперь надо зарабатывать. МВД не пашет и не сеет…Пеший мент днём службу служит, а в ночь халтура –с табельным « макровым» у дверей железных дремлет. Что же коням из особой бригады делать? Не возы же возить орловцам с текинцами? Вот в чём задача стратегическая! Когда-то главный лошадник маршал Буденный, расправив усы произнес: « Лошадь, она ещё своё слово скажет!»

Трудно судить, конечно, десяток лет в истории не время, но думается всё же:
Не надо было миндальничать и всю эту компанию ещё тогда, в девяносто первом, осудить и даже признать вне закона. Сегодня, наверное, спалось бы спокойнее, да на собраниях и по митингам не пришлось бы голоса драть, да пупки напрягать в крике. С некоторых пор на ближних подступах к Красной площади установили таблички-предупреждения: « Не курить, не сорить!..»
В принципе, Главная площадь страны всегда была чиста от окурков! Сам москвич, и на площади, как корреспондент газеты, с фотоаппаратом, по праздникам и будням, без малого - сорок лет. Вот нынче снова прохожу по брусчатке. Просели камушки родные, без ухода. А так те же «сизари», тот же мавзолей, те же люди. Только очередь к Ленину не занимают, да и в ГУМ не стоят. Вождь скучает в одиночестве. В ГУМе больно дорого, и вообще лучше
ли, хуже - везде все есть. Только дворникам- подметальщикам углами площадь красна, до пирогов дело не доходит. Женщин то и греет, что похвастать можно: «Не хухры – мухры, с Красной площади выметаем».

Есть в России особая сторонка - Верхневолжъе. Глянешь на карту – затерянный мир совсем рядом с Москвой находится. Таёжная и болотная глухомань – других таких мест верст в полуторастах от столицы не сыскать. Красота здесь неописуемая. Всё, как у Левитана на картине. Кстати его знаменитое полотно
« У омута» где - то здесь писано. Зачарованные дали круглый год караулят червонного золота богатырские сосны, а рядом паутина ветвей сестёр-берёз, заросли ольшаника, калина перевитая хмелем. Из хмеля тверской народец издревле пиво варит. Вот из-за этих то «пивов» наша история и приключилась.
Пиво на Твери напиток хмельной, но для москвича вовсе не вкусный. Правда, деревенские умельцы зачастую сдабривают его медком, укрепляют самогонкой или водочки бутылёк на трехлитровую банку плеснут.
За мостом на крутом берегу реки Медведицы стоял наш дом. Обычный рубленный домина, а позади усадьба двадцать соток сада – огорода. Да красавица банька с терраской…
Деревенских дел нам хватало на круглый год. Коль выдавались свободные дни, Валентина седлала верную « ижиху» и, невзирая на погоду, мы ковыляли в ставшие родными заречные края.
В всеннюю распутицу или вьюжной зимой на колёсах до Сеток не добраться.
Приходилось ставить свой краснобокий кар в соседних Дольницах, где кончался асфальт, и прибегать к помощи Маши, владелицы гужевого транспорта в одну лошадиную силу. На обратном пути бездорожье вынуждало обращаться к сеткинской разведенке Клавдии, мастеру самогоноварения. Только у них двоих на пять окрестных деревень сохранились лошади.
Эти дамы за жидкую валюту всегда готовы были свезти хоть на кладбище.
Помимо бутылки спирта мы привозили подругам гостинцы: кимрский хлеб, чего – нибудь сладенького, колбасного и коробки геркулеса для новорожденных телят. Валентина лихо загоняла машину в машкин полисад, прямо под окна дома. Я вносил в сени снятый аккумулятор, запаски, канистры с бензином. И только испив с Машкой рюмашку, мы устраивались поудобнее в заваленных сеном розвальнях. Машка беззлобно материла кобылу, а та, покрякивая и попукивая, исправно везла груз.
В тот год затянувшуюся распутицу вдруг сменили снежные замёты. Как ни хотелось помыться в своей благоуханной баньке, мы не могли пробиться дальше поворота с магистрального шоссе. В деревню выбрались только к апрелю, когда совхозный бульдозер, по мановению районного указующего перста, проторил дорогу до Дольниц. Маша была сильно «под газом» и вся в трауре. Объяснила, что в новогодние каникулы похоронила внука, а мужа проводила в тюремную психушку. Её Фёдор Иванович который год мучался чахоткой. Не помогало ни собачье сало, ни козье молоко. Последнее время Фёдор ошивался по тверским больницам. Болезнь то обострялась, то ненадолго отступала. Однажды Фёдор провожал на выписку собрата- туберкулёзника.
Ввечеру за бутыльком тот поведал великомученику Фёдору рецепт своего избавления от недуга:
-Спасёт тебя вера и кровь младенца, учит нас Иегова и его верный слуга Вельзевул. Так и объяснил свой дикий поступок балдевшему участковому Фёдор Иванович сквозь слёзы с соплями.
По секрету всему свету Маша рассказала нам о январском зазеркалье.
Одержимый кровавой идеей Фёдор приехал домой, отпущенный в связи с побелкой больницы. Дома его встретило ребячий смех внучат- близнецов, второклассников. Светка и Петька играли в прятки. Пока Светка пряталась под бабкиной кроватью, подавший крепленного пива Фёдор кухонным ножом приговорил Петьку.
Вечерело. Маша спешила угостить внуков парным молочком. Бурёнка Дочка словно взбесилась, лягнула ногой подойник. За выгородкой заблеяли овцы, как под топором, забился истерически заголосил петух. Безбожницу Машу словно ударил кто-то – с Фёдором плохо! В кухне из-за печи по полу растекалась лужа крови. Бледный Фёдор с кружкой у рта распевает что-то
про «Хозяина нашего»…Нож и бездыханное тело Петьки нашли на печи.
Перепуганную до смерти Светку, словно обиженного котёнка, еле выманили из под Машиной кровати…
В Сетках нас ожидали новости от Клавдии. Уже месяц, как исчезла её младшая дочь. Крутобёдрой, грудастой Полинке не жилось в Сетках. Не по нраву были предрассветные походы на совхозный коровник. И вообще насмотревшись «телека», потянулась девчёнка к весёлой жизни. Клавдия, помятуя неудачный опыт омосквичевшейся дочери - малярки, держала Полинку в узде. Но свадьба – дело святое. Как отказать дочери в посещении подруги в такой день?
Клавдия заложила Мальчика и вооружившись парой банок оспиртованного пива, свезла Полинку с подарком, да скорее домой. Хозяйство пригляда требует. Свадьбу гуляли на всё село Ивановское. Гости были даже из Твери - кавказцы деньжистые. Короче, слегка придурошную Полинку в последний раз видели с кавказцами у «Ауди». Уж месяц нет вестей от Полинки.
Мы погрустили с Клавой и понадеялись, что вскоре возвратится девчонка, вот-вот кончит затянувшийся загул. Ведь всё в жизни бывает…
Когда сквозь серые крупинки оледеневшего наста на опушках несмело пробились звездочки подснежников, лесорубы нашли Полинку. Она ушла совсем не далеко от Ивановского…Районные пинкертоны не обнаружили у юной доярки следов насилия. Только в срамном месте торчала забитая горлышком нераспечатанная бутылка дорогого дагестанского коньяка.
Оттаявшее лицо Полинки, как бы хранило улыбку. Судмедэксперты провозились до самого вечера. Продрогшие криминалисты дегустировали злосчастную бутылку при свете фар…

-«Помню подумал тогда: пусть флагом любуется высокое начальство и разные тыловики. Видать не понимал я, политического значения тожественного водружения знамени. Думал, - главное взять рейхстаг, а кому доведется привязывать не важно…»
Около полуночи в рейхстаг добрался полковник Зинченко…Я привожу слова бывшего комбата 756 полка 3-й ударной армии Героя Советского Союза Степана Неустроева, рассказанные мне для « Комсомолки» на каменистом клочке севастопольской земли - огородике отставного полковника и его жены Лиды, незадолго до кончины Неустроева в 1998 году. Не нашлось герою места у памятника героям Севостополя, не нашлось последнего успокоения на Поклонной горе.
–« Полковника интересовало знамя. Я попытался объяснить, что знамен много…Флаг Пятницкого установил Пётр Щербина на колонне парадного подъезда, флаг своей роты Ярунов, выставил в окне выходящим на Королевскую площадь. Флаг третей роты…Я доложил, что флажки ротные, взводов м отделений украшают позиции солдат в рейхстаге.
Когда выяснилось, что специально подготовленное знамя No 5 забыто в штабе полка, Зинченко вызвонил оттуда двух разведчиков Егорова и Кантарию. Они принесли знамя и, со второй попытки, под командой лейтенанта Береста, солдатскими ремнями привязали знамя на фронтоне над парадным подъездом
Рейхстага… Даже сейчас, через годы после 30 апреля 1945, всё думаю, а не велика ли слава, отданная приказом всего двум людям, когда труд- то был коллективный»…
Ну кто бы тогда в 1998, взял на себя публикацию этих фактов?
Да и сейчас, нужны ли они…