Так случилось, что летом 1986-го я оказался одним из 600 лейтенантов, призванных со всех концов Союза и ставших прорабами на сооружении чернобыльского "саркофага".
Шальное, счастливое было время. Южное солнце, пьянящий запах перестоялых садов, авральная работа, фронтовая обстановка. И никого не надо убивать - а ведь Афганистан еще оставался вариантом для службы. Невидимая опасность быстро потеряла панический привкус и перешла в цифры, которые совсем не страшны. Рентгеном больше, рентгеном меньше - смешно говорить.
Те 26 медиков и пожарных (медиков больше), что первыми приняли на себя удар Чернобыля и, не дождавшись вердикта историков, лежат на Митинском кладбище, уже тем летом были в далеком прошлом. От них осталась точка отсчета: мертвые получили в среднем по тысяче рентген. Сразу. А если получить всего 25 рентген (по норме) и постараться растянуть "удовольствие" на месяц-другой - так это, может, даже и полезно.
Хорошо помню, что опасность в сознании людей нарастала по мере удаления от реактора и достигала максимума в Киеве. К Москве опять приходила в норму. Похожий синдром проявился и позднее: самыми деятельными чернобыльскими активистами стали люди, посещавшие "места боев" уже впоследствии.
А тем летом эпохи менялись еженедельно. Вначале у всех все валилось из рук, строительство буксовало, и казалось, что катастрофе нет конца. Ломалось все, что может сломаться. Над каждым механизмом, управляемым непонятой электроникой, зависала своя кувалда. На каждый из последних сил проложенный бетоновод находился свой заблудившийся ИМР (инженерная машина разграждения на базе танка), сметавший все результаты героических усилий с лица земли. Вертолеты падали один за другим. Грузовики бились ежедневно. В критические моменты самые нужные службы оказывались недоступными. О работающей рации (и даже о телефоне) мечтали, как о чуде. Начальство вело безуспешную борьбу с эфирным производственным (а потому беззлобным) матом. Но каждый стремился на помощь каждому - такая сплоченность и взаимовыручка бывает только как результат сопричастности большому, опасному и безнадежному делу.
В это время я впервые увидел в деле настоящего журналиста. Военный корреспондент из Москвы, подтянутый, в щеголеватой полевой форме, давал своеобразный мастер-класс в бункере 1-го района (в паре сотен метров от завала). Поочередно разыграв роли доброго и злого следователя, он вывел на чистую воду самого сурового строительного начальника. Сначала продемонстрировал сочувствие и понимание, установил доверительный контакт и с обезоруживающей улыбкой предложил включить магнитофон - для радиорепортажа. Строитель, не чуя подвоха, отнекивался, но все же согласился говорить в микрофон. И тут от матерого строительного волка полетели клочья. Военкор не забыл ударить по каждой заранее нащупанной больной точке, посмаковал каждую неудачу, вывернул наизнанку каждое объяснение, превратив его в признание вины. И видавший виды сибиряк, железной волей и крепким словом двигавший весь этот бардак, почему-то считавшийся стройкой, сдался. Он наливался кровью, сжимал кулачищи, скрипел зубами, пытался зарычать, но вдруг сник, сбился на лепет и наконец, затравленно оглядываясь на подчиненных, взмолился о пощаде: "Послушайте, мне трудно объяснять это на пальцах, давайте вместе подойдем к завалу, и я все покажу на месте". Это не было вызовом, ему в самом деле было проще показать, чем объяснять, а о рентгенах он в такие моменты и вовсе не вспоминал. Но репортер вдруг как-то неожиданно переменился в лице, резко вскочил, схватил магнитофон и, бормоча, что это как-нибудь в другой раз, ретировался - под взрыв общего хохота.
Не сразу, постепенно, но дела в конце концов пошли на лад, хаос отступил, неуправляемое стало организованным, невозможное пало перед совершенно фантастическими по смелости и эффективности техническими решениями, которые рождались не в далеких институтах, а прямо на месте. (Видели бы немцы, какие многоэтажные конструкции русские умельцы сооружали из их шедевров бетонной техники - "Путцмайстеров" и "Швингов"!)
Но чем успешнее шло обуздание завала, тем заметнее повреждались человеческие отношения. "Каждый за себя", "если не украл ты - украдет другой", "ты - мне, я - тебе", "подальше от реактора - поближе к начальству". Появились ловцы наград, как позднее охотники за льготами. За полтораста верст от станции обнаруживались как ни в чем не бывало работающие автобусы, задолго до того отправленные из "грязной зоны" в могильник.
Победу - завершение строительства "саркофага" - праздновали немногие. Некоторые специально посетили праздничный митинг, чтобы единственный раз побывать в "зоне" и попытаться попасть в объективы телекамер. А большинство соратников уже "сгорели" - набрали пороговую дозу облучения и были выведены из зоны реактора в безопасный Чернобыль.
Начался период беспробудного пьянства, питаемый бешеными по советским временам деньгами. Романтика боевых будней перешла в прозу нескончаемого празднества. И это было самое гнетущее, от чего уже каждый при первой возможности пытался сбежать - добиться перевода на другие объекты Минсредмаша.
Единственной службой, за все время не допустившей сбоев и работавшей на пределе возможностей, было общественное питание. В памяти осталась еще одна картинка, странным образом выделяющаяся по силе воздействия. Как-то я зашел в чернобыльскую столовую и остолбенел от напряженной тишины. Толпа огрубевших без женского общества работяг беззвучно содрогалась от едва сдерживаемых рыданий и сквозь слезы вглядывалась в приколотый на стене лист ватмана. На нем поварихи из сибирского атомграда написали самые простые слова: "Дорогие мужчины, наша смена кончается, завтра уезжаем. Сегодня кормим вас в последний раз, завтра придут другие. Мы, как могли, старались скрасить вашу работу, простите, если это не всегда удавалось. Берегите себя, возвращайтесь здоровыми".
Николай ИВАНОВ
«Политический журнал» No 15 (110) / 24 апреля 2006
ссылка