Первая память из детства. Шерстистое чудище на задних лапах лижет мне нос. Я совсем не боюсь Мальчика. Он добрый, даже добрей бабушки Лены, которая строго смотрит на нас глазищами во все стекла очков. Мальчик больше волка, но он все равно не съест бабушку. Мальчик обожает бублики. Правда исключительно с пылу, с жару.
Потом у меня было много собак. Доберманша Найда втихую сжирала у пляжников земляничное мыло… Бублики любил только, преисполненный нежности к детям, цепной пёс Мальчик. Однажды мы с ним нашли клад. Мальчик уединился, по своим собачьим делам, в заросли лопуха.
Я проковылял за ним. Там и попался нам на глаза коробок с золотыми вещицами. Мальчик залаял, а я подцепил связку золотых цепей и надел на шею пса. Тот, на радость прохожим, выбежал за ворота. Хозяева дома растерянно благодарили, но зря… Спрятанный ими клад достался Одесскому исполкому.

Чернильное небо. У горизонта еще серебрятся, подсвеченные уходящим солнцем, крутые барашки облачков. Мы с мамой бежим наперегонки с грозой.
Падают, первые крупные капли. Казацкой саблей бьет молния. Мама оборачивается на, ответившие золотым огнем, купола Нового Иерусалима. Истово крестится.
-« Спасибо Тебе, что надоумил меня приехать и забрать Илью
из детского сада. Не коллективный он парень…»
Мы опоздали на паровик и до утра закапываемся в душистую копну сена. По дороге к станции, звенящим послегрозовым утром, мама доверяет мне две тайны: в гимназии на Волхонке, священник - Отец Серафим определил её в хор Храма Христа Спасителя. А за гимнастические выступления в Кремле, перед Высочайшим семейством, моя будущая мама, в числе ста юных спортсменов, удостоена медали на георгиевской ленте.
Я не хвастал маминой верой и её наградой. В те времена объявляли «врагом народа» каждого второго. И всех ни за что… Пол столетия спустя, из дневника матери, я узнал, что определить сына в тот детсад рекомендовало ГПУ. Рядом на даче жил друг отца Исаак Бабель и маме поручили на него "стучать"

«Пилос-2» у причалов Одессы. Полиция снимает с греческого парохода четырнадцатилетнего любителя дальних странствий и
препровождает в Полтаву. Дед Зиновий берётся за ремень, но юнга Григорий широк в плечах…
В пятнадцатом побег на войну. Служба вольноопределяющимся в Девятом гусарском - Ингерманладском, его королевского высочества герцога Саксен-Веймарского, полку. Окопы, ранения, награды…Революцию мой будущий папа Гриша, встречает на Востоке Сибири. Митингует, ищет золото на Алдане.
Потом партизаны Камчатки. Ранение. Пароход приходит в Иокогаму. Оттуда дорога в Россию длиной в четыре года. Столярничает на Суматре и Целбесе.
На киностудии «Чине чита», под Римом, ставит декорации. Оттуда Турция - работа ассистентом режиссера в кино.
Странствия научили Григория греческому, английскому, итальянскому, турецкому, а немецкий, не забыт из курса реального училища. В 1924 году, кочегаром, Гриша приплывает в Баку. Страна принимает блудного сына. Всероссийская премия за сценарий о партизанах Камчатки, открывает ему дорогу в Советское кино. Москва, Одесса - десяток удачных фильмов. Новая работа на студии- новостройке в Киеве. В начале тридцатых годов его командируют для восстановления контактов с деятелями зарубежного кино. Переписка закончена, командировочные получены, а Харьков все тянет. Советуют:
-Гричер, скажитесь больным…Обиженный папа Гриша, ведет в ресторан всю студию. Расплачивается командировочными. Отца поняли, растрату возмещает дирекция Киевской киностудии.
В Октябре 1990, на Берлинской Курфюстендамм я вижу свою фамилию в плакатах-объявлениях фестиваля немых фильмов. Среди экспонентов папа Гриша. В проспектах фестиваля биографии режиссеров. Конечно только общие слова, а человеке ничего…

Где то в тридцатых, папа Гриша, торжественно подрулил к подъезду на нашей машине. «Газиком» премировали отца к 10-летию украинского кино. Машина вошла в летопись киностудии Довженко, благодаря солдатской шутке Гриши и «дураломству» охранника. На вопрос: -Что вывозите? Папа Гриша ответил:
-Кроме старого гемороя - ничего!
Охранник так и записал:
-Режиссер Гричер вывез старого Гемороя, предъявить отказался.
Колесом машины, Гриша виртуозно , поддевал пугливых зайцев, которые во множестве перебегали ночные дороги. Мама зарывала зайца в песок, чтобы отбить мускусный дух . По вечерам на жаркое, собирались завсегдатаи нашего стола: режиссеры Луков, , Кавалеридзе, , атлет Новак, молодые артисты Бернес, Андреев, Алейников, многоопытный артист Шкурат. Вскоре его расстреляли. Компания распалась, подъезды дома киностудии опустели. Актера Базилевича упрятали на «десятку» за антенну щеткой - он, мол, агент польской «Дефендзивы». Дворника Щербака выудили из кочегарки, так же на «десятку». Кто-то донес, что в прежние времена, добрейший дядя Щербак, служил в кадетском корпусе… Дворником!

Боюсь соврать, не помню в четвертом или пятом классе, нас торжественно приняли в пионеры. Всех, удостоенных красных галстуков, строем направили в Сокольники. Парк звенел роскошными листами осенних клёнов.
Собрав охапки золота, усталые и голодные мы двинулись в обрат. Путь был не близким. На метро до Охотного ряда, вверх по улице Горького до площади Пушкина…Вот тут то и случилось роковое ЧП. В Успенский переулок, где находилась, в меру родная, 169 школа, шли аккурат мимо подъезда дома 16/2, где я жил. Соответственно было высказано вожатому и классному руководителю, моё горячее желание, не идти за три квартала в школу, а распроститься у подъезда. Добрых двадцать минут вольнодумца песочили перед строем, переминающегося с ноги на ногу, класса. Пол дня без благ цивилизации не шутка! Когда я так и не вняв логике педагогов, взялся за дверную ручку, вожатая, обрывая мне уши, через голову, сорвала «частицу красного знамени». С неделю я ходил в расстригах, а за тем, кто-то из РОНО, приказал зачеркнуть инцидент. Видно из отчета о поголовной пионеризации школы я, позорно, выпадал. С того дня, выходя из школы, совал галстук в карман. Назло…

«Интернационал» придумал Карл Маркс. Десяток идеалистов, кажется, «ошивались» в Лондоне. Во времена Сталина тысячи эмигрантов и террористов, исповедовавших братство народов, осели в Москве. В гостинице «Центральная» им не хватало мест. Многих, с примусами и пелёнками, расселяли по округе. В нашей коммуналке No 13, жил «Красный лорд» Трейль с белокурой лондонской еврейкой Донни Негшн. Трейль зимой шапку не носил и коленки у него были голые. Донни лопотала по русски, потому и пользовалась кредитом на кастрюльки, у моей бабушки Лены. Однажды мама познакомилась у Донни с дамой по фамилии Вольф. Муж Вольф, Фридрих, писатель - эмигрант, сочинивший антифашистскую пьесу «Профессор Мамлок». С подачи мамы, Вольф взяли на работу во Всесоюзную историческую библиотеку. Жили они в «коммуналке» на Арбатской площади, а потом переехали в писательский дом. Выяснилось, что я учусь неподалёку от юных Вольфов, Конрада и Маркуса. С долговязым Маркусом, а попросту Мишкой, хотя он был чуть постарше, нас сдружило умение писать левой рукой, и некая страсть к «афёрам». Маркус променял мне кайзеровскую лакированную каску-шишак, на ржавую шашку городового…
В войну писатель на агитмашине - призывал гитлеровцев сдаваться. Конрад стал первым кинорежиссером ГДР. Маркус узнал меня в Берлине, во время очередного фестиваля молодежи. Он оказался Генерал-полковником, начальником «Штази», всемирно-известным разведчиком. Труднее всех сложилась судьба Донни. Ее возлюбленный лорд Трейль, сгинул в испанской интербригаде. Донни искала у франкистов могилу своего лорда, но тщетно.
Когда у нас вошел в обиход термин «войны-интернацианалисты», я сразу напрягся. Афганистан – это не Испания, да и воины далеко не «Красные лорды» из Интернацианальных бригад…

Псёл и Ворскла - классика укранского пейзажа. Особенно Псёл неподалеку от села Яреськи, стал излюбленной кинематографической вотчиной СашкоДовженко, с легкой руки, или вернее глаза, оператора - художника Даниила Демуцкого.
В начале лета сорокового я, без сопровождения,
был отправлен в Яреськи, близь Великого перевоза, где некогда царь Петр дал жару шведам. Именно там мой папа Гриша, режиссер, вместе с Демуцким, снимал аллилуйщину «Годы молодые». В киногруппе, наряду с другими звездами, была Окуневская. Предметом моих воздыханий стала маленькая дочь актрисы. Сразили меня не руссые косы, а особые, мамины глаза.
Позабыв о вожделенной рыбалке, я молча пялил очи на вертлявую девчонку.
Рыбу ловили здесь по особой, «днепровской» методе. В оставшихся после весеннего разлива бочажках медленно задыхались щуки, лини, голавли, караси…Попадались и черные великаны-раки. Необходимой снастью был сак - треугольник обтянутый сетью и болт- шест с набалдашником. Сак подводили к краю лужи и били вокруг болтом. Всполошенная рыба оказывалась
в саке, а затем перекочевывала в торбу из мешковины, висящую на шее так, чтобы рыба находилась в мокрени.
Взаимности у юной Окуневской я не дождался, а потому упросил Гришу пойти на рыбалку. За селом на кургане, в донкихотовских доспехах я почти до темна тщетно жду папу Гришу. Он обошел меня стороной, чтобы покейфовать в компании собутыльников и обожательниц, которых у известного кинорежиссёра хватало…Отец погиб в сорок пятом, но ту обиду я помню по сегодня. Хорошо, хоть вывод сделал - обман злейший грех. Сына я не обманывал, да и других тоже.

В то самое воскресение - 22 июня, я вместе с ребятами из морского кружка был на воде. С раннего утра, сообща, мы делали вид, что помогаем экипажу теплохода «Никита Хрущeв». В двенадцать громкоговоритель, голосом Молотова, разнес страшную весть о начале войны. Наступило время, совсем других, грозовых игр.
Что такое война я понял ровно месяц спустя, на крыше дома 16/2, по улице Горького. Всю ночь мальчишки, забыв о смертельном фейерверке трасс, тушили термитные бомбы-зажигалки. Московские мальчишки, в первые бомбёжки, помогли отстоять столицу от огня. На крыше, за трубой, двумя рубашками, мне замотали, порванную об искореженную кровлю, ногу. Наверное, именно тогда и было положено начало моим будущим недугам. Во всяком случае нога долго не заживала, а потом даже летом, мерзла от колена до кончиков пальцев…Утром, прокопченных гарью пацанов, у пожарной лестницы, встречали взрослые из домашнего бомбоубежища. Они дружно пытались нам доказать, что все происшедшее -внеплановые учения. Мы слышали их слова, а сами оставались среди огней, той первой ночи. С 22июля, на всю оставшуюся жизнь…

Ночь в Чарджоу. Темень, глаз коли. Редкие тусклые окна вагонов. Я бреду вдоль состава. Тщетно умоляю проводников довезти до Ашхабада. Билет есть, но железнодорожники в раз распознают тифозного и молча захлопывают двери.
Зима 1942 года. Свирепствует «брюшняк». В Чарджоу я с театром, помогаю «малевать» задники декораций. Оплата зерном пшеницы. За неделю работы килограмма два. В мешке целый пуд. На каши хватит до весны.
Окна, тамбуры, вагоны, семафор, водокачка кружатся в башке. Знаю, температура около сорока. Измеряли в вокзальном здравпункте. Не захотел умирать в Чарджоу, уполз с мешком на поезд. Утром если доберусь, увижу маму, отца, бабушку…
-Илько, Ильюша!
Знакомый бас. Я тяну руки к окну и вместе с мешком, оказываюсь в купе. Дядя Боря Андреев, легендарный тракторист, отцов друг-собутыльник, довозит меня до города. Утром у него съемка во «фронтовом киносборнике».

За тонкой выгородкой женской палаты, умерла моя соученица, по художественному училищу имени Шота Руставели. У Майи были удивительные яблочки румянца, да и вся девочка словно с персидской миниатюры сошла. Я слышал её всю ночь, к утру стало тихо. Соседние койки пустели и снова заполнялись. Брюшняк косил не разбирая возраста. Надо было суметь пережить кризис, а там, главное диета. Истонченный болезнью кишечник не принимал травяной баланды с комом «черняшки». Я пошел на поправку. Явилось чудо в лице Кати. Сестренка, с «Красной звездой» и «Отвагой» на застиранной гимнастёрке - двадцатилетний ветеран боёв за Севастополь. Целую неделю она отдавала мне свой кусочек белого пирога, положенный беременным по рабочей карточке…
На выписке Катя трижды перекрестила прозрачного Илюшу и строго-настрого, наказала под пули попусту не лезть. В семнадцать и мне наступала пора жизни фронтовой. Оставалось всего ничего, успеть «чуток нагулять жирок».

Папа Гриша пришел со студии на редкость трезвый. Помолчав, он выкатил на стол четыре бутылки ашхабадского крепкого.
-Мишку зови, сегодня девять дней. В конце прошлого месяца мы схоронили
Славку Виленчика, моего приёмного брата. По случаю поминок Мишка надел
флотскую фланельку, пришпилил «Отвагу» на красной ленточке. Поминули крепко и когда Мишка, заткнув за пояс пустой рукав, отправился доторговывать махрой на Текинский рынок, папа Гриша, смахнув слезу, сказал:
-Знаешь Илья, броню порвал и прямо им в рожу…Кому, он не уточнял. Я понял. Ну, как кавалеру двух Георгиев, участнику Гражданской, известному режиссеру, сидеть в промозглой сырости Ашхабадской киностудии, дублировать, с русского на тюркские языки, довоенные шедевры «Свинарка и пастух», «Ленин в Октябре»…
Мы напились и простились. Вслед в военкомат ушел и я. Папа Гриша писал редко и коротко. В сорок пятом в часть пришел пакет, треугольники моих фронтовых писем и записная книжка отца. Война разнесла нас по шарику и по небу.
Я летал. Ему, наверное, не нашлось места в Раю, уж больно грешен был старый гусар…