|
Alexander Murzinov
|
 When The Deal Goes Down (by Michael More) перевод (не пинайте за качество) забавной статьи из
B&W Magazine, Issue 50, April 2007
More On Money
When The Deal Goes Down
By Michael More
В ноябре 2005 года большая зернистая фотография без названия с ковбоем-Марлборо на мчащейся белой лошади была продана на аукционе Кристи в Нью-Йорке за 1,248,000 долларов.
Многие думали, что Ковбой доказал тот факт, что мир искусства медленно сползает в безумие. Но посвященные, обитающие внутри этого похожего на хрустальный пузырь рынка, понимали, что эктаколор-отпечаток Ричарда Принса размером 50х70 дюймов вовсе не фотография, а рефотография: фотография репродукции фотографии. Это Искусство.
Сюзан Брайт в своей нашумевшей книге Art Photography Now, изданной в 2005 году, пишет, что Принс «пересмотрел коды, соответствующие образам (в особенности касающиеся пола и возраста), задействовав изображения, изначально использованные в рекламе, и переместив их в пространство галереи. Эти смена контекста и концептуальность восприятия открыли дорогу множественности взглядов и возможных смыслов.» Перевод: Реклама сигарет на стене галереи вызывает более возвышенные мысли, нежели те, что возникают при взгляде на ту же самую рекламу в журнале «Оружие и Боеприпасы».
Внутри пузыря формальные и эстетические ценности не имеют значения. Весь этот романтический набор реалистично-прекрасных греческих амфор давным-давно обесценен. Сейчас имеет значение не что показывают, а что рассказывают. Ковбой, таким образом, становится moral exposé тех искушающих змеев, что провоцируют фантазии в духе Джона Уэйна, дабы соблазнить глупых людей курить сигареты. Можно утвержадть, что в качестве политического механизма Ковбой более сильное изображение мужчины на лошади, чем Рембрандтовский «Польский Всадник» 1655 года.
Вы могли бы спросить, почему кто-то платит столько денег за изображение, на которое большинству людей крайне быстро стало бы тошно смотреть?
Британский торговец антиквариатом Joseph Duveen однажды оказался достаточно любезен, чтобы это прояснить. В одно прекрасное утро Duveen (1869-1939) осознал, что «в Европе куча искусства, а в Америке куча денег.» Он убедил Дж. П. Моргана, Джона Рокфеллера, Эндрю Меллона, Генри Фрика и прочих покупать великие произведения искусства у испытывающей денежные затруднения европейской знати.
Зачем? Потому что Рембрандт в официальной столовой говорит об утонченности и общественном статусе. Потому что возможность продать свои статуи побудит европейских аристократов пригласить богатых американцев пересечь Атлантику и завести дружбу с кругом, на который иначе они (аристократы) никогда бы не взглянули.
Искусство также трансформировало образ американских бизнесменов из главарей шаек грабителей в ангелоподобных слуг общества. Даруя Тициана, приобретаешь респектабельность, которую не купить ни за какие деньги. Дары Рокфеллеров и Меллонов стали главным культурным достоянием Америки. Искусство не может сделать человека бессмертным, но оно может предоставить нечто, что лишь слегка этому уступает. Рафаэль или Гейнсборо могут выгравировать имя вашей семьи на галерее. Набор шедевров требует отдельного здания. Два часа в Галерее Фрика заставят вас нежно полюбить Нью-Йорк.
Но это было задолго до возникновения Хрустального Пузыря. «Можно ли назвать ширящееся в этом году безумие трат на искусство иначе, чем непристойностью?» спрашивает критик Майкл Киммелман в New York Times от 24 декабря.
Один из дилеров, учавствовавших в выставке Art Basel в Майами, сказал критику из New Yorker Петеру Хйельдалу: «Это невероятно. Никто не спрашивает цену. Платят сколько просят.»
С художниками-перфомансистами, делающими стриптиз, и водкой еще одного художника по 18,000 долларов за бутылку эта выставка, как написал Холланд Коттер в Times, теперь «своего рода шутка.» В Майами вечеринки гораздо важнее, чем искусство. Если люди и считают это упадком или даже поводом для беспокойсва, как и убийство детей в Дарфуре, они предпочитают молчать об этом. «Критика могла бы трезво взглянуть на происходящее,» пишет Коттер, «но она проходит мимо этических проблем и концентрируется вместо этого на позиционировании продукта.»
Очерк Ребекки Мид о мультимиллиардере, ценителе искусства и филантропе Рональде Лаудере, опубликованный в New Yorker 15 января написан одновременно с симпатией и сатирически. Он предстает 9-летним ребенком с карточкой Виза, хватающим любой лакомый кусочек или леденец, который попадается ему на глаза. В прошлом июне он приобрел портрет Adele Bloch-Blauer работы Густава Климта 1907 года за рекордную на тот момент сумму 135 миллионов долларов, что составило около 5% его 2.7 миллиардного состояния. Он ее называет «Моя женщина.»
Когда через несколько месяцев владелец казино в Лас-Вегасе Стив Уинн вылез с рекордной тогда суммой 139 миллионов долларов за Пикассо, это выглядело как эпизод из Seinfeld [популярное в 90-е годы американское комедийное телевизионное шоу – прим. перев.]. Мало кого заботило что Le Rêve, портрет любовницы Пикассо 1932 года, мог бы от всего этого аж заколдобиться.
Черно-белая фотография кажется никак не затронутой подобного рода пустыми хлопотами. «Мои коллекционеры люди умные и взвешенные,» - замечает Мишель Монро, дилер из Санта Фе. «Начнем с того, что они никогда не купили бы Ковбоя.»
Тем не менее медленно и осторожно дилеры начинают заниматься произведениями искусства, базирующимися на фотографии, соответственно модифицируя ценовую политику, и по мере размытия различий растут коммисионные.
Как сказал один фотограф «Я обычно продавал отпечаток за 5,000 долларов. Но если я поиграю немного в фотошопе и объявлю это произведением искусства, мой дилер сможет продать его за 70,000. Была ли картинка лучше до того как я ее приукрасил? Возможно. Но я взял кредит. Может быть я и ловкач, но я не дурак.»
Тем временем хорошие фотографы с огромным трудом пробиваются в галереи и стараются добиться признания.
Представьте себе, что коллекционер, купивший Ковбоя, вместо этого решил бы предоставить 40-тысячные гранты (примерно равно средней величине премии Гугенхайма) 25-ти малоизвестным американским фотографам. Через год каждый из них мог бы показать по фотографии, за которую он или она хотели бы чтобы их запомнили – не критики, а те, чье мнение для них самих имеет значение. Могла бы быть выставка и книга. Лучшая из этих фотографий могла бы достичь того же уважения, которое мы испытываем к фотографиям, авторы которых не сделали ни одного вдоха внутри Хрустального Пузыря.
А спонсор смог бы насладиться той же степенью признания, что досталась американским патронам того самого британца по имени Joseph Duveen.
|
