В "Camera lucida" Барт всегда говорит о punctum'ме в единственном числе: это деталь, разбивающая громаду многоликого и скучного studium'ма. У Барта получается, что punctum - унарен.
Причем, для Барта - зрителя punctum не фиксирован раз и навсегда (впрочем, как и studium).
"Случается, что я лучше опознаю снимок, вспоминая о нем, нежели его рассматривая, как если бы непосредственное разглядывание давало языку ложную ориентацию, втягивая его в усилие описания, от которого всегда ускользает точка воздействия, punctum. По прочтении фотографии Ван дер Зее мне показалось, что я нашел то, что меня в ней волновало: это были зашнуровывающиеся ботинки одетой в праздничное платье негритянки. Но это фото продолжало во мне свою работу, и позднее я понял, что подлинным punctum'oм было колье на шее этой женщины; ибо это несомненно было такое же колье (тонкая цепочка плетеного золота), какое постоянно носила одна из моих родственниц и которое после ее смерти перекочевало в семейный ларец для драгоценностей ".
Однако, со временем у фото Ван дер Зее появился не "втрой пунктум", а произошла смена одного пунктума на другой.
Не кажется ли унарность punctumа странной?

кажется, и вообще после второго прочтения складывается впечатление, что книжка больше про барта, чем про фотографию

У меня не возникло такого впечатления. Напротив, наблюдения Барта о фотографии ("Camera lucida") и о кино ("Третий смысл") представляются точными и дифференцирующими. Логика перехода от "третьего смысла" к "пунктому" тоже понятна. Но не все ясно с функционированием пунктума фотографии: такое впечатление, что страница жизни Барта перевернулась раньше срока. Там еще что-то было написано, но теперь уже не прочесть...

По всей видимости, кроме Булкиной Барта никто не читал.

Почему же, вот и YG читал... А двое - это уже массовый читатель!
Барт философ и литературовед, он никогда всерьёз не занимался ни практической фотографией, ни теорией, ни критикой фотоискусства, а книга, по его же признанию, написана исключительно по личным ощущениям. Она перегружена эмоциями и терминологией, взятой из других областей. Ничего нового, с точки зрения давно устоявшихся в фотоискусстве понятий, я в ней не нашёл. Так, на значение детали в кадре задолго до Барта указывал Ч. Чаплин.
Правда, прочитал её всего один раз (взял у товарища), лет шесть-семь назад - возможно, сегодня мнение могло бы быть иным, но скорее всего, навряд ли. Кстати, русский язык не настолько беден, чтобы в разговоре о фотографии невозможно было бы найти математическому термину "унарность" более понятный синоним. Но зато, как прекрасно дополняет он такие слова, как "пунктум", или "студиум".

Хорошо известно, что многие родители, стремящиеся воспитать в своих детях похвальную тягу к чтению и, что важнее, передать им стремление к критическому, то есть сотворческому, отношению к художественному миру, желают до поры до времени скрыть от ребенка легко доступные экранизации литературных произведений -- пока он не прочтет книгу. Понятно, почему: экранизация, даже та, что воплощена на кинопленке максимально адекватно, не оставляет простора детскому воображению -- вместо того, чтобы вместе с автором "придумать себе" истинный образ Д'Артаньяна или узника замка Иф, он получает готовый результат, данность, картинку, с которой ему уже делать нечего -- на нее можно только смотреть. Такая родительская забота о внутреннем мире отпрыска имеет к фотографии прямое отношение: именно омертвляющему, некро-некреативному ее свойству и посвящена работа Барта.
Барта, хоть он и семиолог, не очень интересует "визуальная этика" фотографии, ее способность к расширению окружающего мира (то есть она предстает в виде своеобразного учебника) и -- шире -- ее несомненное влияние на массовое сознание: в мире, где существует фотография, человеку не просто сообщается, на что ему следует или имеет смысл обращать внимание, но и весь мир он начинает воспринимать как коллекцию фотокарточек, что иногда так расстраивает сердобольных мам. Барта интересует мертвенная природа фотографии, ее взаимоотношения со Смертью. В восприятии фотографии Барт сразу различает studium, общий культурный контекст картинки, понятный всем и каждому, и punctum -- укол в сердце, некую трогающую деталь, иногда даже не определяемую, но всегда заключающую в себе суть, ноэму фотографии.
Не случайно корни фотографии Барт видит не в живописи, как было бы естественно предположить, но в театре, оговариваясь при этом, что он, возможно, единственный, кто обнаруживает столь странную на первый взгляд связь: "Это искусство, сколь бы не исхитрялись сделать его живым (яростное желание сделать живым есть не что иное, как мифическое отрицание страха перед смертью), сродни первобытному театру, Живой Картине, изображению неподвижного, загримированного лица, за которым угадывается мертвец". Как будто чистая, честная, имеющая право на существование, вполне логичная теоретическая гипотеза, которой несложно найти множество подтверждений: наведение макияжа перед съемкой, свойственное всем нам прихорашивание перед камерой -- что это, как не подсознательное выполнение предсмертного ритуала, первобытное самомумифицирование? Фотография покойника в рамке, перед которой ставят рюмку водки и кусок хлеба -- не лучшее ли это доказательство тому, что человека действительно уже нет на свете? И так далее.
Однако даже в первой части книги, наполненной подобными философско-культурологическими, весьма любпытными сентенциями и конкретными примерами (всегда очень кстати подкрепленными фотоиллюстрациями), чувствуется, что Барт имеет в виду нечто для него гораздо более значительное. Что, выбирая среди бесчисленного множества коннотаций фотографии Смерть как самую существенную и неотъемлемую ее составляющую, Барт аккуратно подводит общее к частному, studium -- к одному, только ему доступнуму punctum'у одной Фотографии, к бесконечно трогательному и лиричному, но одновременно трезво-научному разбору фотопортрета его погибшей матери.
Этого главного фотопортрета -- Фотографии в Зимнем Саду -- нет среди множества иллюстраций книги, как нет тех знаменитых тающих во рту пирожных madeleine, которыми угощала Пруста тетушка Леония. И тоже понятно, почему: запечатлев фотографию в тексте, буквенном наборе черным по белому, обладающем удивительной способностью пробуждать фантазию и творчество не только в неокрепшей душе ребенка, Барт совершил волшебство, вернув Смерть обратно, в живую, живущую, непредсказуемую действительность. Смерть он превратил в Жизнь.
Есть какой-то огромный, выходящий за пределы рационального смысл в том, что Camera lucida стала последней книгой Ролана Барта. Известно, что он всегда хотел написать роман. Успел.
Миша ФИШМАН

А

Хорошо известно, что многие родители, стремящиеся воспитать в своих детях похвальную тягу к чтению и, что важнее, передать им стремление к критическому, то есть сотворческому, отношению к художественному миру, желают до поры до времени скрыть от ребенка легко доступные экранизации литературных произведений -- пока он не прочтет книгу. Понятно, почему: экранизация, даже та, что воплощена на кинопленке максимально адекватно, не оставляет простора детскому воображению -- вместо того, чтобы вместе с автором "придумать себе" истинный образ Д'Артаньяна или узника замка Иф, он получает готовый результат, данность, картинку, с которой ему уже делать нечего -- на нее можно только смотреть. Такая родительская забота о внутреннем мире отпрыска имеет к фотографии прямое отношение: именно омертвляющему, некро-некреативному ее свойству и посвящена работа Барта.
Барта, хоть он и семиолог, не очень интересует "визуальная этика" фотографии, ее способность к расширению окружающего мира (то есть она предстает в виде своеобразного учебника) и -- шире -- ее несомненное влияние на массовое сознание: в мире, где существует фотография, человеку не просто сообщается, на что ему следует или имеет смысл обращать внимание, но и весь мир он начинает воспринимать как коллекцию фотокарточек, что иногда так расстраивает сердобольных мам. Барта интересует мертвенная природа фотографии, ее взаимоотношения со Смертью. В восприятии фотографии Барт сразу различает studium, общий культурный контекст картинки, понятный всем и каждому, и punctum -- укол в сердце, некую трогающую деталь, иногда даже не определяемую, но всегда заключающую в себе суть, ноэму фотографии.
Не случайно корни фотографии Барт видит не в живописи, как было бы естественно предположить, но в театре, оговариваясь при этом, что он, возможно, единственный, кто обнаруживает столь странную на первый взгляд связь: "Это искусство, сколь бы не исхитрялись сделать его живым (яростное желание сделать живым есть не что иное, как мифическое отрицание страха перед смертью), сродни первобытному театру, Живой Картине, изображению неподвижного, загримированного лица, за которым угадывается мертвец". Как будто чистая, честная, имеющая право на существование, вполне логичная теоретическая гипотеза, которой несложно найти множество подтверждений: наведение макияжа перед съемкой, свойственное всем нам прихорашивание перед камерой -- что это, как не подсознательное выполнение предсмертного ритуала, первобытное самомумифицирование? Фотография покойника в рамке, перед которой ставят рюмку водки и кусок хлеба -- не лучшее ли это доказательство тому, что человека действительно уже нет на свете? И так далее.
Однако даже в первой части книги, наполненной подобными философско-культурологическими, весьма любпытными сентенциями и конкретными примерами (всегда очень кстати подкрепленными фотоиллюстрациями), чувствуется, что Барт имеет в виду нечто для него гораздо более значительное. Что, выбирая среди бесчисленного множества коннотаций фотографии Смерть как самую существенную и неотъемлемую ее составляющую, Барт аккуратно подводит общее к частному, studium -- к одному, только ему доступнуму punctum'у одной Фотографии, к бесконечно трогательному и лиричному, но одновременно трезво-научному разбору фотопортрета его погибшей матери.
Этого главного фотопортрета -- Фотографии в Зимнем Саду -- нет среди множества иллюстраций книги, как нет тех знаменитых тающих во рту пирожных madeleine, которыми угощала Пруста тетушка Леония. И тоже понятно, почему: запечатлев фотографию в тексте, буквенном наборе черным по белому, обладающем удивительной способностью пробуждать фантазию и творчество не только в неокрепшей душе ребенка, Барт совершил волшебство, вернув Смерть обратно, в живую, живущую, непредсказуемую действительность. Смерть он превратил в Жизнь.
Есть какой-то огромный, выходящий за пределы рационального смысл в том, что Camera lucida стала последней книгой Ролана Барта. Известно, что он всегда хотел написать роман. Успел.
Миша ФИШМАН

А прочитал я книгу лет семь-восемь назад.

Это какая-то вольная интерпретация текста Барта. Ничего подобного там нет.
Studium для Барта - всегда широкое поле культурного интереса зрителя как представителя определенного социума. Барт много раз возвращается к этому определению. Студиум никогда не сводится к пунктуму: они, так сказать, "перпендикулярны", как перпендикулярны диегеза и третий смысл в кино.





Респект.

Зиновий, не похоже, что Миша Фишман прочел рецензированное )

Почитать, что ли? Только боюсь, после "Мартина Идена" тяжело пойдет...